Ваня навзничь повалился на мох. Комары не так сильно досаждали в этом лесу, где время уже обозначило близость осени. И солнце с ленивой лаской струилось с безоблачного неба. Дышалось глубоко и сладко. Дедушка рядом. Сюдай растянулся и тоже тихо полеживает… Совсем некого бояться в этом лесу, где уродилось нынче столько боровиков, самых распрекрасных, самых вкусных грибов.
Ваня лежит на чистом ягелевом мху, глядит сквозь верхушки сосен в небо, в бездонную и бескрайнюю синь, и замечает вдруг, как переливается на солнце сосновая хвоя.
— Погляди-ка, дедушка: хвою-то будто маслом смазали, блестит!
— Смола, поди, на солнце-то просачивается… — говорит старик, тоже вскинув голову.
— Большие сосны какие прямые — словно их кто натянул, как струны, верно, дедушка? А мелкие почему-то не так прямы.
— Их, брат, солнце светлое выпрямляет, — с удовольствием ответил старик.
— Солнце? — вскинулся Ваня.
— Да. Они к нему с самого рождения тянутся. Да чтоб не обогнал кто другой, не заслонил им над головой солнца. Будто понимают, что без солнца и теплого дождика — нет жизни. — Посмотрел вокруг и добавил: — Видишь, сколько высохших деревьев стоит. И таких вот, поваленных. тоже немало… — Он похлопал рукой по конде, на которой сидел.
Ваня поглядел вокруг, увидел: да, верхушки этих высохших деревьев заслонены мохнатыми вершинами живых. Подумал и сказал:
— Значит, каждому нужно солнце, тепло нужно.
— Каждому, — вздохнул старик. — Так уж устроен мир: живым нужно тепло, холодом не проживешь. Хоть дереву, хоть грибу, хоть человеку, хоть червячку…
— Значит, эти деревья… они соревнуются, что ли, даже борются друг с другом? Не только люди?
Старик глотнул махорочного дыма, откашлялся, подумал молча: «Взрослеет парень, сам начинает задумываться о таких делах…» Сказал задушевно:
— А ведь без соревнования этого и без борьбы, может, и жизни вообще бы не было! — Запрокинул голову к вершинам сосен, продолжил: — Наверное, сильным да красивым положено обгонять хилых да скрюченных.
Ваня лежит тихо, смотрит на вершины деревьев. Пошумливает бор… Живые высокие сосны, устремленные к солнцу, спокойно покачиваются, их стволы так ровны и так круглы, так прекрасны, что Ване даже не верится, будто все это создалось само по себе, без чьей-либо помощи… все-все: и мачтовые сосны, и чудо-боровики, и хрусткий ягелевый мох, и весь бор, и весь лес… И кто знает что еще!
Все родилось под светлым солнцем. Все разумно и прекрасно сотворено природой. Только с добрыми руками да чистым сердцем пусть приходит сюда человек, в этот вековечный лес, и берет, не причиняя боли, не разрушая. Чтобы рождалось и далее. Чтобы росло снова. Для него самого и для его потомков.
— Знаешь, Ванюша, отчего в этом лесу больше, чем где-либо, белых грибов растет?
— Место, видно, подходящее. Солнца вдосталь. Река близко. Ягель густой.
— Все это так. Но дед мой рассказывал еще вот что: дедушка Тян, дескать, где, бывало, ни увидит боровики, все сюда переносит…
— Как это — переносит?
— Ну, найдет где-нибудь старый трухлявый гриб и целиком, с грибницей вместе, притащит сюда.
— Значит, так же, как кедры, высадил боровики?
— Можно сказать, что и так. Тян не свел грибной корень, а наоборот — приумножил его. И вот, гляди, мы с тобой, по прошествии стольких времен, опять будем лакомиться этим дивом лесным.
Вернувшись в избушку, они нащепали тонких лучинок из сухой конды, гладко обстругали их ножом, нанизали самые отборные грибы — шляпки помельче целенькими, а которые покрупнее да плотные ножки, те нарезали — и развесили на стародавние деревянные колки по внешним стенам избушки и лабаза, на солнечной стороне. Сушись, белый гриб! Ведь еще вкуснее и желаннее будешь ты в пору снежной студеной зимы.
Потом они натушили грибов с молодой картошкой себе на обед. Щекочущий ноздри дух размякших в масле боровиков разнесся вокруг. А попробуешь это лакомство — и не оторвешься: ложка сама проворно забегает меж котелком и ртом.
Когда подскребли со дна, Ваня заявил:
— Хорошо лес кормит. Правда, дедушка?
— Я так же полагаю, — согласился тот. — И это, как оно называется… меню, что ли? Меню он доброе предлагает. Пожалуйста: суп из рябчика либо уха из щуки, тушеные боровики или жаркое из глухаря, на третье вам — из черной смородины ляз[2]… И кроме этого еще чего только нет в лесу! Вот иногда читаешь в книгах: таким, мол, убогим да несчастным был коми охотник прежде… А по мне, язви тя в корень, никогда настоящий-то охотник не бывал жалким. Придет он в раздольный лес, к говорливой реке. Все знакомое, понятное, каждого зверя и птицу он разумеет. Страха ни перед кем не ведает… Поохотится вволю, отведет душу. Ест досыта. Пусть хоть и нелегко ему, пусть хоть и в одиночестве, но чувствует себя уверенно… И вовсе он не страдалец.