— Попал, дедушка? Был там снайпер?
— Наверное, был. Во всяком случае, в нашем окопе жить стало спокойней.
— Что же тебе, дедушка, благодарность объявили?
— Бери выше. Орден дали — знаешь, Красная Звезда у меня есть.
— Ну, а дальше что было?
— И дальше то же. «Кукушек» с деревьев снимал, за вражескими офицерами охотился… А потом в полк стали прибывать снайперы, обученные в тылу. Но за два года десять таких снайперов полегло. А я все оставался жив и невредим. Видно, таежный человек, с детства выслеживая зверя, более всего может поднатореть в осторожности и находчивости. И терпения у него больше… Бывало, в дупле дерева спрячешься, а то протиснешься в скальную щель, два-три дня выжидаешь, караулишь, когда противник хитрый попадется. Ведь и у них снайперы неплохие были. Финн — он тоже северный житель, не нам его учить стрелять да на лыжах бегать… Однако заметили они, догадались, что против них работает меткий стрелок, и решили, видно, меня выследить. Ничего не скажешь, Ванюша, лихая охота у нас пошла…
Старик глубоко вздохнул и умолк.
Дедушка еще никогда не рассказывал об этом внуку, и теперь тот был потрясен до глубины души. Ведь они сейчас сами находились в дремучем лесу, в прокопченной избушке загадочного Тяна. И как было мальчику не трепетать, слушая этот рассказ…
— Дедушка, а когда стреляешь в человека, ну… сам-то сильно переживаешь?
Старик понял правомерность вопроса. Помолчал, покрутил ус, потом похлопал рукой по плечу лежащего рядом внука, сказал:
— Сильна была наша злость на фашистов, Ванюша. Они напали, не мы. Столько народу погибло — не счесть… В первый же год лучшие из лучших пали в сражениях — и мой сын, а твой дядя Виль погиб среди них. Конечно, мстил я за него: казалось, будто в зверя стреляю… Нет, честно скажу, не муторило нас от наших пуль. Только уж после, когда война кончилась, и я дома, в тиши, начал вспоминать о прошедшем, тогда только почувствовал беспокойство… Ведь из скольких живых людей собственноручно дух выпустил! А большинство-то из них, думаю, как и я, простые мужики. Может, тоже охотники, лесовики. Либо пахари. Их небось фашисты насильно на войну погнали, натравили на нас… Вот, язви тя в корень, все думаю: люди от века грызутся друг с другом, все что-то делят, будто нельзя им в согласии да мире жить. Вон когда-то и Тян воевал, а потом весь век жил да мучился. Отец мой дрался с японцами в Маньчжурии. Брат старший — в первую мировую, на германском фронте… Вши его почти до костей заели. И на мою долю две войны досталось. Ты хоть верь, хоть нет, Ванюша, с тех пор как воротился домой живым, вот уже лет тридцать тому, никаких кин про войну смотреть не могу.
— Я знаю, дедушка.
Мальчик лежал притихший.
— Гляжу, опять я напугал тебя своими страшными сказками?
Ваня в темноте погладил его шероховатую, присборенную чужой снайперской пулей левую руку: дедушка уже рассказывал ему, что пуля попала меж пальцев, прошла вдоль кости.
— Нет, не напугал. Я просто думаю, дедушка.
— Думай, сынок. Обо всем думай. И об этом тоже. Человек все должен знать…
Разговор постепенно умолк. Стало совсем тихо, и лишь снаружи доносился таинственный шум полуночной пармы. Да незаметно таяла свеча: огонь, упрятанный в тесный сальник, зыблется, слабо освещая закопченные бревна стен.
Впереди залаял Сюдай.
Солдат Иван замедлил шаг, обернулся к Ване, шагающему следом, сказал шепотом:
— На крупного зверя лает. Медведь или лось… Давай-ка мы, Ванюша, сменим дробь на пули.
Оба перезарядили ружья. При этом руки Вани слегка задрожали.
Лай близился. Они подбирались к месту тихими перебежками. Но медвежьего ворчания не было слышно, хотя он и должен был сердиться на досаждавшего пса.
Достигли берега Черного ручья, и здесь, на едва заметной охотничьей тропке, по которой они добирались до этих мест, увидели громадную тушу лося — брюхо вздуто, как бочка.
— В петлю угодил! — сказал Солдат Иван, бросившись к несчастному животному. Ваня следом.