Потом меня научили, как мыть и брить трупы, как одевать их, уже одеревеневших. Но все это было ничто, по сравнению с тем первым ужасом, испытанным мной от того первого прокалывания живота огромным, пока что чистым и блестящим скальпелем. Я замечал такую же реакцию у моих друзей, которые с болезненным интересом душевнобольных, узнав, где я работаю, чуть ли не со своими подружками приходили смотреть на вскрытия. Тот же ужас в глазах от первого разреза скальпелем и тот же равнодушный интерес к дальнейшему процессу.
Я был не оригинален в своих ощущениях, и уж во всяком случае гораздо менее патологичен в своих желаниях, чем те мои друзья — студенты, из других институтов, которые чуть ли не со слезами на глазах упрашивали меня сводить их в морг. У меня была причина работать там — я хотел стать врачом, у них же — лишь болезненное, чуть ли не маниакальное, ничем не мотивированное желание! Но убийцей стал я, а они стали музыкантами, поэтами, инженерами…
Не поступив в институт и на следующий год, я всего лишь расстался с очередной своей иллюзией. А с иллюзиями каждый из нас, даже самый благополучный, расстается в течение всей своей жизни по мере взросления. И последней иллюзией, за которую мы цепляемся изо всех сил — это иллюзия своего собственного бессмертия…
… Передо мной пестрой лентой проносились воспоминания курсантской жизни. Потом было осторожное и вместе с тем властное предложение о том, что мои успехи оценены, и я могу продолжить обучение. Я слышал о Главном Разведывательном Управлении, но эта была как недосягаемая высота. Высота, которую мечтал одолеть каждый военный, и я с радостью согласился на это предложение. И началась муштра, заучивание наизусть, казалось бы, абсолютно ненужных вещей. С каждым днем перед нами, офицерами-курсантами, все больше и больше раскрывались бездонные возможности Управления, и с каждым днем раскрывалась его равнодушная, а, следовательно, бесконечная жестокость. Не прощались никакие ошибки, даже в изучении иностранных языков, свободное владение двумя из которых считалось обязательным.
Из группы в семнадцать человек к финалу подошли только трое. Остальные, не выдержав, выбыли и были раскиданы по всему Союзу; на моих глазах двое сошли с ума от перенапряжения. Зато мы в совершенстве владели всем тем, что необходимо было для выживания на чужой территории. Каждый из нас знал вербовку, владение оружием и приемами рукопашного боя, слежку в густонаселенной местности и на открытых территориях. Мы знали, как обезвредить «хвост», одновременно став его филером и многое другое, что жизненно необходимо разведчику. До сих пор я с гордостью вспоминаю, что сумел преодолеть все эти круги ада, а значит преодолеть себя. Вместе с этим в нас вбили подозрительность и осторожность. Один из наших преподавателей в Управлении говорил, что «подозрительность для разведчика — это жизнь», а жить нам — молодым и здоровым — хотелось вовсю…
Долгая борьба с зажигалкой наконец-то увенчалась успехом. Я прикурил сигарету и затянулся.
… После окончания моего обучения я был приказом направлен служить в Красноярск. На самом деле мой Красноярск совсем не соответствовал Красноярску общепринятому и общедоступному. Проехав официальный город насквозь, мы, то есть я и сопровождающий меня офицер, продолжили путь вдоль Енисея. Красноярск остался далеко позади, и только через 90 километров мы добрались до места назначения. Городок, куда нас доставили, назывался Красноярск-26. Это был один из многочисленных засекреченных городов, которые не значились на карте Союза. По всему периметру он интенсивно охранялся, как рядами колючей проволоки, так и караулами с постами. Все местные жители Красноярска-26 имели пропуска, с которыми они не расставались всю жизнь. Эти пропуска ценились здесь гораздо выше, чем паспорта, так как только они обеспечивали возможность попасть в город беспрепятственно. Чужих здесь практически не было, а кто был — те приехали повидать своих близких родственников, служивших в Красноярске. Приезжали сюда только после тщательной проверки Комитетом Государственной Безопасности биографий и самих людей, и только после визирования той же организацией временных пропусков. По меркам Союза, приезжий, попавший сюда, чувствовал себя в хозяйственно-экономическом раю: здесь можно было купить все, что угодно (включая импортные товары) за копейки в буквальном смысле этого слова. Еда, за которую по всей стране выстраивались очереди или которую можно было купить по спекулятивной цене и только по блату, в таких чудо-городках, продавалась с прилавка за гроши и в любом количестве.