Парень вскинул голову:
— А ты как? Что будет с тобой в таком состоянии?
Старик устало ухмыльнулся:
— За меня не беспокойся. Мы сейчас друг для друга обуза. Когда отойдешь от машины, я позвоню кое-куда. Есть люди. Приедут. … А сейчас быстро выходи. Отойди подальше и делай, как я сказал. Ты теряешь время, а его у тебя и так в обрез. Удачи! … Уходи! …
Старик уже не смотрел в сторону журналиста. Он достал из кармана своего плаща шприц-тюбик и вколол его себе. Потом взялся за телефон, набирая только ему известный номер…
Голос Шефчука пробивался сквозь равномерный гул авиационных двигателей, будто пророчество, или насмешка. Я устало откинулся на спинку кресла, глядя в мутный иллюминатор самолета, летящего из аэропорта Домодедово (Москва) в Тегель (Берлин).
До последнего момента не верилось, что меня не задержат в аэропорту.
Когда на паспортном контроле меня попросили снять кепку, мое состояние было близко к истерике. Только глубокое эмоциональное истощение, граничащее с безысходной обреченностью и оглушительным безразличием, как это ни странно, помогли мне сохранить видимое спокойствие. Но пограничник равнодушно взглянул на паспорт, потом на мое лицо и, зло поставив печать, вернул мне документ.
Войдя в зону дьюти-фри, я сразу пошел к посадке и успел последним пройти в салон самолета. Когда у входа в самолет меня встретили улыбающиеся стюардессы, я был настолько готов к аресту, что обреченно протянул вместе с посадочным талоном и паспорт. Стюардесса посмотрела на талон, даже не прикоснувшись к паспорту, и с улыбкой показала направление, что-то сказав на немецком. Я послушно проследовал в салон с зажатым в руке паспортом, механически выискивая свое место.
Самолет медленно вырулил на взлетную полосу, и я сжался, ожидая последнего удара судьбы, когда рядом вырастут грозные фигуры моих конвоиров. Но взвыли турбины, и лайнер начал разгоняться.
Когда самолет набрал высоту, и на табло погасли знаки «пристегнуть ремни» и «курить запрещается», я откинулся в кресле и нащупал в кармане своей новой фланелевой куртки сигареты, которые механически засунул себе в карман в черном «Ауди». В пачке «Собрание» еще оставалось достаточно сигарет и я, достав одну из них, прикурил от золотистой пижонской зажигалки, прихваченной мной вместе с пачкой, под недовольный аккомпанемент то ли ворчания, то ли рычания своей немолодой соседки.
Голос Шефчука и смысл песни постепенно пробивались в мое сознание, возвращая обратно из того состояния пугливой прострации затравленного зверя, в которой я пребывал последние несколько часов. Чувство свободы, пусть призрачное, но уже ощутимое, постепенно заполняло мой разум, и я, пустив струю дыма в потолок, откинулся на спинку кресла.
В тесном проходе между рядами кресел пробиралась стюардесса со столиком, уставленным спиртными напитками, борясь с противотоком пассажиров, направляющихся в туалет. Я посмотрел на ровные ряды пивных банок «Миллер» и, встретившись взглядами с поравнявшейся со мной бортпроводницей, кивнул ей.
— «Миллер», пожалуйста. Сколько стоит?
— 48 рублей, — мило улыбнулась она.
Я порылся в карманах, достал мятый полтинник и протянул ей.
— Сдачи не надо. Спасибо.
Я открыл банку и сделал большой глоток теплого, как моча, невкусного пива. Но первый раз за долгое время я ощутил вкус напитка. Затянулся сигаретой и снова жадно глотнул пива, как бы проверяя вновь появившиеся забытые ощущения. Сбоку опять послышалось недовольное ворчание.