Смерть блеснула в глазах огромного пса, и, подгоняемая страхом, собачка с воплем бросилась вон из угла. Не успела она сделать и нескольких шагов, как широкая лапа сбила ее на пол, и тяжелые челюсти начали раздирать сопротивляющуюся плоть. Предсмертный крик боли, страдания и ужаса затих, едва успев вырваться из растерзанного тела животного. Лапы еще отчаянно упирались в живот и шею сенбернару, но это были уже конвульсии протестующего инстинкта. Последним усилием жажды жизни собачка все-таки вырвалась и, прихрамывая, в слепой попытке спастись, прошла вперед, волоча за собой пестрый шлейф вывалившихся внутренностей. Но на нее, как злой рок, вновь прыгнул сенбернар. Раздался треск переломанного позвоночника, и мелкое слабеющее подергивание лап увенчало конец этого неравного боя.
Мейсон, подошедший к финалу, недовольно поморщился и повернулся к смотрителю.
— Я же говорил, чтобы подбирали собак покрупнее. Это же спарринг, а не бойня. Эта даже не сопротивлялась. — Он сделал паузу и продолжал. — Пришлите ко мне тех двух. За вчерашнее их самих надо сюда, да собак жалко.
Сказав это, он тяжелой походкой ушел. Смотритель посмотрел ему вслед и криво ухмыльнулся.
— Худо будет беднягам Робу и Берни. Это тебе не по подворотням шататься. — Не то себе, не то окружающим пробормотал он.
Сенбернар, заметивший движение среди людей, поднял окровавленную морду от своей еще не остывшей добычи и грозно зарычал.
— Дайте этому доесть и загоните в клетку. — Коротко бросил в сторону помощников смотритель и поспешил вслед за Мейсоном.
Красное море беззвучно выбрасывало из своих недр зеленый фонтан брызг в гудящее, как высоковольтный кабель, желтое небо. И каждый новый выброс все больше и больше усиливал гудение, словно притягивая небеса к распаренной, тяжело дышащей, земле. Вдруг небо с угрожающей быстротой сорвалось вниз, нарастая в звоне оглушающего гула. Казалось, что не это падение, а уничтожающий гул разорвет тело и взорвет суть. И беспредельный страх парализовал нервы, сковывая движения. Холод ужаса прокатился по телу и мощной болезненной волной ударил в мозг…
Карин судорожно широко открыла глаза. Гул прошел, и только сильная головная боль осталась от прошлой ночи. Прямо в лицо бил яркий солнечный свет, гоня под спасительную тень пальмовых листьев. Она вяло встала и побрела в хижину, где вповалку валялись друг на друге еще полдюжины наркоманов. Правая рука сильно побаливала. Карин равнодушно взглянула туда, где по всему предплечью красно-бурыми ручейками пробирались уплотненные, все испещренные многочисленными воспаленными точками от уколов, саднящие вены. По-видимому, кто-то сделал ей вчера неудачно укол, да и эти вены уже ни к черту, на ногах они в лучшем состоянии. Она посмотрела на свои исколотые с внутренней стороны бедра, в запекшихся от уколов фурункулах.
Океан в томном изнеможении лениво поигрывал барашками волн. По берегу аккуратно вышагивали белые чайки, высматривая что-то под камнями, то и дело шумно переругиваясь. Их пронзительные крики тоскливым диссонансом вплетались в безмятежную голубизну неба. Легкий бриз играл листьями трех пальм, одинокой колоритной группой застывших на фоне белого песка. Уже занялись ранние сумерки, но вода еще искрилась вдали мелкими блестками, и волны разбивались о берег длинными плавными изгибами прибоя. Стая пеликанов строем пролетела над самыми гребешками пенящихся волн. Одинокая яхта держала курс на бухту для спортивных и прогулочных судов у Бей-сити. А за ней до самого горизонта простиралась безмолвная сине-серая громада Тихого океана, подсвеченная розоватыми отсветами клонящегося к горизонту солнца.
Джо Стравински сидел в своем стареньком «Пежо» и следил за хижиной, сделанной из жестких пальмовых листьев, наспех накинутых друг на друга. Огромный кустарник надежно скрывал машину от посторонних глаз. Джо сидел, размышляя о создавшейся ситуации, то и дело бросая взгляд на хижину. Он думал о тех подростках, которые сейчас лежат там, забыв о счастье и о горе, о любви и ненависти. Этим заблудшим душам не нужно было ничего от этого мира, они надежно оградились от его жестокостей и крови, несправедливости и подлости спасительным наркотиком. И только тогда, когда действие панацеи начинало ослабевать, в их огромных недетских глазах просыпалось желание, а старчески костлявые руки жадно тянулись к шприцу. И вновь забытье, и вновь чувство защищенности от этого страшного непостижимого мира.