Щеки у Люта вспыхнули, он жадно и прерывисто дышал, будто ему не хватало воздуха. «Какой он красивый, — вдруг подумал Беловолод. — Великое горе или великое счастье ждут его — словно огнем освещено его лицо, словно светлое облако наплывает на его синие глаза… Однако огонь-то пылает у него внутри, а такой огонь не может гореть бесконечно».
— Слышишь крики? — схватил Беловолода за руку Лют и больно сжал ее. — Это отец вернулся!
Он оттолкнул Беловолода, точно тот мешал ему, и стремглав выскочил на улицу. Беловолод как мог поспешил следом. Невеселое зрелище увидели они. Двое из четверых язычников, пошедших вчера с воеводой Белокрасом, стояли посреди шумной толпы и говорили, оборачиваясь то направо, то налево:
— Великое алкание [68] ждет нас. Бояре не дали хлеба. Горе всем нам. Придите, птицы небесные, напиться крови человеческой.
— Где воевода? — подбежал к ним Лют.
— Воевода Белокрас висит на воротах у боярина Супруна. Огненную вицу [69] войны несут нам бояре. Вскоре их рать будет здесь. Горе нам!
— Отец… — только и выдохнул Лют.
На княжеское село Берестово, где обосновались язычники, со всех сторон двинулась нешуточная сила. Были здесь конные и пешие, боярские тиуны и холопы.
Вел переемников и всю голытьбу с Подола Гришка. Даже варяга Торда, тоже язычника, умаслили, подговорили пойти на Берестово. «Уничтожим змеиный клубок, и небесная благодать сойдет на нас», — летало, вилось между теми, кто отправился на приступ. Игумен Феодосий сразу же вернулся на печерскую гору и вместе со всей своей черноризной братией денно и нощно творил святые молебны, ждал добрых вестей.
Между тем и самое княжеское село не дремало, готовилось отразить приступ. Когда-то от киевского шума ездил сюда отдыхать сам Владимир Святой. Правда, тогда его еще не называли Святым и двести наложниц встречали великого князя в роскошном берестовском дворце… Потом поставили здесь церковь Апостолов, в которой начинал свое восхождение на вершину церковной власти Илларион, первый киевский митрополит. В берестовском дворце Владимир и умер, и бояре, завернув его тело в ковер, не через двери вынесли его тело из опочивальни, а ночью сломали стену, чтобы покойник не нашел назад дорогу с того света, заблудился.
У Люта под рукой было около двух тысяч человек. Как лису в норе, обложили его в Берестове. Узнав о черном злодействе бояр, о смерти отца, молодой язычник точно с ума сошел — собственноручно поджег церковь святых Апостолов и, не пожелав уходить из княжеского села, начал готовиться к сечи. Перво-наперво язычники облили водой земляной вал, и на морозе он покрылся блестящим скользким льдом. Взрослые и дети собирали, где только можно было, камни, бревна. Оружейники острили копья, мечи, нашивали на щиты новые слои туровой шкуры, ковали наконечники для стрел.
«Мы седлами забросаем бесовские души», — похвалялись боярские конники перед приступом. Однако, увидев высокий, облитый льдом вал, вдруг попритихли, спешились. Пришлось ждать без малого полдня, пока привезут с обозом штурмовые лестницы и железные багры, чтобы было чем цепляться. «София и Русь! — крикнула боярская рать и бодро полезла на вал, уверенная в успехе. Перед этим говорили о том, что только горсточка лесных дикарей обороняет Берестово. «Перун!» — крикнули в ответ язычники, и вниз полетели камни, бревна, загодя приготовленные ледяные глыбы. Женщины и дети неустанно лепили новые снежные шары, обливали их водой и ждали, когда они покроются твердой ледяной коркой. Стрелы пока что держали в запасе, потому что их было не так много, а стрела, выпущенная из лука, не возвращается назад, как и человеческое слово.
Боярская рать отхлынула, оставив у подножия вала несколько десятков убитых. Переемнику Гришке, который уже почти добрался до вершины вала, копье угодило в горло, ручьем хлынула кровь, и он умолк навеки. А перед этим, подбадривая своих, не очень отважных друзей, Гришка отчаянно махал железной булавой и кричал: «Аида в княжеский дворец! Там антихристы закопали котлы с серебром и драгоценными заморскими каменьями!»
Беловолод стоял на валу рядом с Лютом. Дали ему секиру, которая крепилась в руке кожаной петлей, и он ловкими ударами этой секиры встречал тех, что дуром лезли на вал. Одного или двоих свалил с лестницы. Они распластались на льду и, растопырив руки, скатились вниз.
Лют, как и всегда, разил врагов своей могучей дубиной.
Беловолод был еще слабоват — крепко хватил его по голове подольский бондарь, — однако, стиснув зубы, почти без передышки махал и махал секирой. Христианин вместе с поганцами дрался не против половцев, а против христиан. Еще несколько седмиц назад сам Беловолод посчитал бы это святотатством, самым страшным грехом, который может совершить человек. Но несколько седмиц назад в его жизни не было Люта, не было мученической смерти воеводы Белокраса, ставшего жертвой боярского вероломства. Было такое ощущение, будто у него, у Беловолода, появились новые глаза и уши, новое сердце. И это сердце каждым своим горячим толчком любило Люта, уже дважды заслонившего его от смерти, любило лесных людей, которых объявили дикими зверями только за то, что они не захотели изменить своим предкам. Так неужели ангелы те, что наплевали на могилы своих пращуров и отвернулись от них за одно обещание вечной жизни?
69
Вица — огненная весть, костры на холмах, горящие ветви в руках гонцов, оповещавшие о начале войны.