Все задрожало у Всеслава в душе, налилось гневом. Повелел немедля схватить сыромятника Евстафия, допросить и, мстя ему за дьявольскую жестокость, связать и живым бросить в костер, где горели, корчились поганские идолы.
Плыл лед в море. Льдины неслись по Днепру и исчезали, как будто их и не было. Тревожный ветер гладил землю. Из почек на деревьях кое-где уже выламывались зеленые коготки листьев. Самые смелые птахи давно уже пролетели на север. «Где аисты? — беспокоился Всеслав, все чаще поглядывая на небо. — Они прилетают, когда вскрывается Двина с Полотой. Значит, в Полоцке еще лед и снег». Ему вдруг подумалось, что где-то далеко отсюда жестокая буря в это самое время, может быть, выламывает аистам крылья, бросает птиц на острые камни в кипучие волны… Он даже закрыл глаза.
Вижи-соглядатаи донесли, что Болеслав и Изяслав, собрав силы, уже ступили твердой ногой на киевскую землю. С ними идет и Изяславов сын Мстислав, тот, что сидел в Полоцке. Эту весть Всеслав встретил с облегчением, с тайной радостью. Наконец все решится. Он чувствовал, что его княжеская власть в Киеве уменьшается и уменьшается. Так уменьшается, тает на глазах в бурливой воде хрупкая весенняя льдина.
Кияне собрались на вече. Всеслав кланялся на все стороны шумноголосому яростному многолюдью, но говорил мало, слушал, что говорят другие. На вече договорились собирать городское ополчение, идти в Белгородскую крепость, прикрывавшую Киев с запада, и железом встретить там Изяслава и ляхов. Великий гнев был против Изяслава — чужаков ведет на родную землю, в свою вотчину!
Из Переяслава явился с дружиной в Киев Роман. Выя, раненная половецкой стрелой, распухла, сделалась толстой, как бревно. Он не мог пошевелить головой и, когда слезал на великокняжеском дворе с коня, когда медленно входил в сени, то страдальчески морщил лицо.
— Прости, великий князь, что не могу тебе поклониться. Выя, леший ее бери, не гнется, — растерянно проговорил Роман.
Всеслав обнял верного дружинника, улыбнулся.
— Выя что? Была бы умная голова на шее. А где твоя жена, молодая да красивая?
— Холоп у Катеры умер, Степан, с которым она от отца своего сюда, в Киев, приехала. На отпевании Катера.
О половцах, о степи ни слова. Зачем лишний раз бередить душу? Снова Шарукан сгоняет в один гурт степняков, поглядывает из своих шатров на Киев, примеряется, с какой стороны ударить.
— Как ехали сюда, то стаю аистов в небе видели, — вдруг сказал Роман. Почему он сказал это? Почему вспомнил об аистах, когда, казалось, рушились небо и земля? Всеслав вздрогнул, внимательно посмотрел на дружинника. Неужели у разных людей бывают одинаковые сны?
— На Рубон полетели, — промолвил в радостном изумлении и в каком-то смутно-тревожном раздумье великий князь.
— На Рубон, — кивнул головой Роман.
Оба умолкли, но оба почувствовали и поняли, что таится за этим, казалось бы, случайным разговором, лежит глубже слов.
Городское ополчение двинулось на Белгород. Шли кияне весело, шумно, подбадривая себя криками, свистом, грохотом походных бубнов. Только и слышалось:
— Обрежем Изяславу бороду!
— Пленных ляхов, как овечек, пригоним на Подол!
Но, если более внимательно приглядеться, воинственности во взглядах было мало. Просто похвалялся сосед перед соседом, Демьян перед Иваном. Шли на сечу и не хотели сечи, ведь тепло, зелено было на земле, ведь незадолго перед этим толстым пшеничным блином встретили весну и солнце, хоровод водили, березу завивали. Разве можно было умирать, когда травка сочная лезла, перла из чернозема, когда птичий гомон стоял на озерах и болотах и огромные рыбины, опьяневшие от любви, метали в прозрачные прохладные речные струи горячую икру?