Всеслав мчался сквозь ветер. Он с малолетства любил его, любил невидимого крылатого богатыря, который прозрачным холодным кулаком так может стукнуть в грудь, что займет дыхание.
Войско полочан стояло отдельно от городского ополчения, у стен Белгорода. Роман приказал обнести место стоянки плетнем, вбить острые колья. Слабо горели обессилевшие за ночь костры. Роман не спал, придержал стремя великому князю, когда тот соскакивал с коня на землю.
— Буди всех, — сказал Всеслав.
Скоро огромная масса людей, подрагивая от утренней свежести, стояла, готовая слушать великого князя. Тихонько ржали кони. Догорали костры.
— Я давно хотел поговорить с вами, вои мои, — громким голосом выкрикнул Всеслав, и его услышали все, от первого дружинника до последнего замурзанного коневода. — Завтра или послезавтра здесь будет Изяслав с ляхом Болеславом. Потечет кровь. Захрустят щиты. Покатятся головы. Всегда искал я жаркую сечу, но этой сечи не хочу.
Он посмотрел на небо, и все посмотрели следом за ним.
— Птицы летят в свои гнезда. Реки входят в берега, — после молчания, которое показалось слишком долгим, снова заговорил Всеслав. — Подумайте, что лучше: Родина или власть? Подумайте, какой тропой идти: проливать ли чужую нам кровь или вернуться на Полоту и Свислочь, обнять жен и детей? Я не хочу сечи потому, что мы побьем друг друга, Изяслав и я, а по нашим костям в Киев войдет хан Шарукан. Вои мои! Вам вручаю свою славу и свою судьбу. Пусть будет так: я сейчас к каждому подойду, каждому посмотрю в глаза, и каждый из вас скажет мне только одно слово: «Киев», если хочет остаться здесь, и «Рубон», если не хочет битвы, а хочет вернуться домой.
Взволнованный гул прокатился по рядам воев. Так просыпается перед грозой густой неподвижный лес.
Всеслав начал обходить войско.
— Рубон! — летело ему навстречу.
— Рубон!
— Рубон!
— Рубон!
Он подошел к Ядрейке.
— Рубон, — быстренько проговорил рыболов, и не был бы Ядрейка Ядрейкой, если бы не добавил: — Чем за морем мед пить, лучше из Свислочи водицу. Побежим, князь, домой. Чего тебе не хватает? У них — Днепр, у тебя — Двина. У них — София. И у тебя — София.
Всеслав улыбнулся разговорчивому рыболову, а Роман погрозил ему кулаком.
Обход продолжался. И всюду слышалось:
— Рубон!
— Рубон!
— Рубон!
Только несколько человек сказали: «Киев». Всеслав поклонился войску, проговорил дрогнувшим голосом:
— Я знал ваш ответ. Много битв ждет нас впереди, и мы не боимся их, но завтрашней битвы не будет. Подайте мне мой меч!
Двое гридней-оруженосцев принесли длинный прямой меч. Всеслав поцеловал его, поднял над головой.
— Клянусь именем, которое ношу, — всегда и всюду думал я о Полоцкой земле, о Двине и Друти, об Уше и Свислочи. Когда еще наши деды-прадеды сосунками поперек лавки лежали, великую славу имела наша земля и всегда будет ее иметь. Недаром сидели мы в Киеве — тем самым мы свой родной Полоцк крепили. Поклонитесь же этому мечу, который поведет нас домой!
Тысячи людей опустились на колени, и свершилось поклонение мечу.
Потом князь приказал позвать двух киян, которые пришли с вечера, да так и заночевали у дружков после доброго угощения, отдал им загодя приготовленный пергамент, строго наказал:
— Завтра же отнесите его мужам-киянам.
«Мужи-кияне, — было написано в пергаменте, — спасибо вам, что сынов моих и меня освободили на белый свет из темного поруба. До конца жизни буду помнить об этом. Не хочу крови и ухожу в Полоцк. Люблю Киев, но Полоцк люблю больше».
Войско двинулось на север. Синяя темень поглотила его.