Так было вчера, так сегодня, так будет завтра. Я знаю это и, не в первый раз за время поездок по Антильским островам наблюдая одну и ту же картину, спокойно коротаю вечер.
Как всегда, играет музыка, громкая и визгливая. И, как всегда, никого не стесняясь и чувствуя себя всюду как дома, танцуют у своих столиков, выделывая немыслимые «па», толстые пожилые американцы в пестрых клетчатых шортах и в ярких рубахах навыпуск и такие же американки. У них довольный и сытый вид людей, сполна оплативших и этот вечер, и море, и музыку. И даже смотрят они добродушно-снисходительно. Имеем, мол, право делать, что хотим…
Танцы прекращаются, когда на эстраду выходит певец — молодой стройный негр. Взглянув на оркестр, он подает ему какой-то знак, и веранду заполняет чарующая мелодия популярной песни. Я слышал ее уже много раз, она напевна, лирична и даже по-своему патриотична. С одной только поправкой: не будь она обращена к туристам, все воспринималось бы по-другому. В самом деле, ведь хорошие слова повторяются в рефрене:
Смолкла музыка, ушел оркестр, и мой сосед, извинившись, подхватил свою суму и поспешил к пианино. Он подошел к нему уверенно, как к рабочему месту, положил у ног нехитрое свое имущество, придвинул поближе и поудобнее стул и стал играть. Руки летали, касаясь клавиш, и лицо его стало совсем другим. Не задумчивым и мрачным, каким оно было еще минуту назад, а живым и улыбающимся.
Он играл Бриттена и Гершвина. Играл тонко и почти прозрачно. Без нот, по памяти. И доносившийся сюда легкий шелест моря, набегавшего на прибрежные камни, словно подчеркивал глубину и естественность лившейся потоком музыки. Правда, изредка в нее диссонансом врывались вдруг какие-то неестественно игривые звуки, после которых раздавались редкие ленивые аплодисменты. А затем вновь звучала великая музыка. Звучала вдохновенно и… кощунственно. Под пунш. Под полутрезвый разговор о прелестях барбадосской кухни.
Он кончил играть и вернулся на свое место. Как и вначале, нервно закурил, теребя свою бородку.
— Это ваша работа? — нарушил я молчание.
— К счастью, да. К несчастью — только на рождественские праздники.
— А потом?
— Потом снова сяду за руль такси.
— Такси?
— Да. Вам это странно?
Так началась наша беседа. Его зовут Рич Силвер, ему двадцать шесть лет, здесь, в Бриджтауне, он окончил коммерческий колледж, но неожиданно его потянуло к музыке. Нет, он и раньше немного играл, занимаясь в церкви святого Андреса, где было пианино, но с годами музыка упорно брала в нем верх над всем остальным. Отец, купивший незадолго до этого в кредит несколько такси и создавший свою «флотилию», как говорят барбадосцы, внял его просьбам. И хотя сам он был весь в долгах, как в шелках, отправил все-таки сына учиться в Лондон.
— Великим музыкантом, как видите, я не стал, но кое-чему выучился. В консерватории меня даже хвалили и прочили неплохое будущее. Но в Лондоне я не остался, тянуло домой, на родину. И вот я здесь. А что получил? Устроиться работать по специальности негде — филармонического оркестра нет в стране, а в джаз-бандах играть не хочу: это значило бы не уважать самого себя…
Долго без дела он быть не мог и, научившись водить машину, сел в одно из отцовских такси. То самое, за которое до сих пор не выплачен кредит. Каждый день Рич за рулем — с утра и до позднего вечера, пока не уснет беспокойный Бриджтаун, пока не угомонятся туристы.
— Но раз в году на несколько дней я бросаю свое такси— накануне и в рождественские вечера все-таки находится в каком-нибудь отеле местечко для меня и для моей музыки, — говорит он. — Честно признаться, дело даже не в заработке— он грошовый. И не в аплодисментах — я знаю им цену. Просто удается поиграть для души. Да, я играю больше для себя, чем для них. Подвыпившим туристам все равно, что слушать.
Оркестр, сменивший на эстраде моего собеседника, опять ушел отдыхать. И тут же Рич поднялся с места и направился к пианино. Снова придвинул стул, и снова руки его взлетели над клавиатурой. Звучал Чайковский. Официанты разносили пунш.
Рич Силвер этого не видел — он играл. Для себя. Не для тех, кто платит и заказывает музыку.
«Мы начинаем забывать о прошлом и думаем о будущем», — говорил мне, как вы помните, барбадосский министр.
Будущее Барбадоса. Каким оно видится тем, кто стоит у руля государства? Какой курс они ему прокладывают, как ведут? Ответить на главный вопрос непросто хотя бы уж потому, что экономическое развитие страны моделируется по капиталистическим образцам. Молодое государство, формально вырвавшись из колониальной петли, осталось по-прежнему крепко привязанным к иностранному, прежде всего к английскому, капиталу. Правда, в последние годы его активно вытесняют американские монополии, чувствующие себя на Барбадосе весьма уютно, но от этого не становится лучше.
Конечно, всему есть объективное объяснение — колониализм действительно оставил независимому Барбадосу тяжелое наследие. И в первую очередь — монокультурное сельское хозяйство, сведенное к выращиванию одного сахарного тростника. О том, что в стране не было собственной промышленности, очевидно, и говорить нет надобности. Именно поэтому ввозится буквально все, что требуется для существования людей. Причем не только станки, машины и оборудование, но и предметы обихода и даже питания. В результате затраты на импорт в два-три раза превышают поступления от экспорта, а это значит, что у страны нет средств на создание новых предприятий, на решение других неотложных задач.
Замкнутый круг, не правда ли? Разорвать его, прямо скажем, непросто такой бедной стране, как Барбадос. Но усилия предпринимаются. Власти намерены оживить экономическую жизнь не только путем привлечения иностранного капитала для строительства заводов и фабрик, но и путем активизации местного, барбадосского. С этой целью несколько лет назад правительство разработало специальную программу, которая активно претворяется в жизнь. Смысл ее таков: больше своих предприятий — больше поступлений в государственный бюджет.
Министр информации и туризма Барбадоса Питер Морган (к слову, сам он владелец нескольких десятков отелей и пансионатов) подробно рассказывает мне об осуществлении этой программы. Государство выделяет или строит помещение и передает его будущему владельцу. Безусловно, это состоятельный человек, обязательно барбадосец, который в строго определенные сроки уже на свои средства налаживает производство — приобретает оборудование и сырье, нанимает рабочих, инженеров и техников. За оказанную услугу владелец такого предприятия полностью выплачивает государству компенсацию, а готовую продукцию реализует по своему усмотрению.
Такова общая схема. Ну, а частности? Их немало.
Понятно, что условия капиталистического предпринимательства в любом случае вынуждают хозяина предприятия изо всех сил бороться за то, чтобы выжить. Отсюда — сокращение рабочих, интенсификация труда, повышение цен на готовую продукцию, различные злоупотребления.
Мне разрешили побывать на нескольких таких предприятиях.
Швейная фабрика, принадлежащая Ульрику Маппу, выпускает мужскую одежду и считается довольно крупной — 150 рабочих. Ткани закупает в Японии, США, Англии, ФРГ и Гонконге. Занимает она небольшое двухэтажное здание в создаваемой правительством так называемой индустриальной зоне. Ежемесячно отчисляет государству за аренду помещения 1400 долларов США.
— Судя по всему, дела ваши идут хорошо, — говорю я хозяину фабрики.