По моему мнению, фасон был дурацкий, но на этой женщине всё, что угодно, выглядело великолепно. Я видел её как-то раз, когда красавица проезжала в карете: от неё веяло чувственностью, а взгляд был такой, что легко мог заманить в силки душу безгрешного святого. Я рассказал об этом отцу Антонио, описав юную женщину как «змею, которая искушала Люцифера», что в данном случае, полагаю, было вполне уместно.
Picaro вручил мне маленький, сложенный вдвое листок бумаги.
— Отнесёшь это сеньоре. Поднимись по опорным брёвнам к её месту, подойди к сеньоре и передай ей записку, но только так, чтобы никто не видел. Если тебя поймают, проглоти письмо.
Я заколебался.
— Согласен? — спросил picaro, приятно улыбнувшись.
— Как тебя звать, вдруг сеньора спросит?
— Матео.
— Матео, — тихонько повторил я.
Он вручил мне монеты, потом наклонился так, что меня обдало смесью вина и чеснока, и, не переставая улыбаться, шепнул:
— А если убежишь с деньгами или сболтнёшь кому хоть слово, я тебе мигом отрежу cojones. ¿Comprendes? Понял?
Я почему-то сразу ему поверил. Насчёт cojones.
— Comprendo.
Павильон, куда мне предстояло забраться, был устроен на трёх уровнях: деревянные скамьи и установленные перед ними столы тянулись в три ряда, каждый выше предыдущего, и последний, самый высокий, находился футах в десяти над землёй.
Место алькальда было в середине верхнего ряда. В каждом ряду стояли деревянная скамья в тридцать или сорок футов и стол той же длины. На застеленных скатертями столах красовались вина, закуски и фрукты, а снизу всё это поддерживалось сложной опорной конструкцией из брёвен и досок.
Два реала за штурм этой цитадели? ¡Dios mio! Да тут запросто можно было лишиться не только cojones, но и головы, так что достойным вознаграждением за подобный риск могли бы послужить разве что все сокровища казначейского флота. Я оглянулся назад, но Матео, поймав мой взгляд, обнажил кинжал и угрожающе указал им на свой пах.
Неприятное ощущение в промежности заставило меня перевести взгляд обратно, на сооружение, по которому мне предстояло взбираться, и тут я понял, почему этот мошенник выбрал именно меня. Чтобы пролезть через сей деревянный лабиринт, требовались невероятная ловкость и гибкость.
Едва оказавшись вне поля зрения Матео, я быстренько развернул записку, которую должен был доставить, и прочёл её.
«А щёчки мягче, чем гусиный пух»? Да уж, сравнение хоть куда! А рифмы «губ — пух»! Не мог украсть для такого случая стихи получше?
Впрочем, вскоре мне стало не до поэзии: чтобы пролезать между опорами, я был вынужден изгибаться, ужиматься и выкручиваться самым немыслимым образом. Вдобавок не все они были закреплены как следует, и, перебираясь на очередное бревно, мне приходилось проверять, держится ли оно на месте. Одна жердина под тяжестью моего веса выскочила из гнезда, и я едва приладил её обратно.
Всё это время я боялся, что меня заметят или что я обрушу какую-нибудь опору, отчего вся трибуна грохнется, похоронив под обломками сидящих на ней важных дам и господ — а заодно и меня.
Наконец я добрался до верхнего уровня, незаметно вылез под стол футах в пятнадцати от того места, где сидела супруга алькальда, и медленно пополз в её направлении, стараясь не задевать сапоги мужчин и нижние юбки женщин.
Я полз, пока не узнал её платье, раздутое во всех направлениях на расстояние вытянутой руки. Этакую пышную полусферу из розовой ткани, натянутой на каркас из тростника и проволоки. Я слышал, что эти платья называют или по-французски, фижмами, или по-испански, guardin fantes. Некоторые юбки имели в окружности по нескольку футов. Сидеть в них, разумеется, было невозможно, и, чтобы ноги у дам не уставали, их поддерживали в полусидячем положении специальные деревянные устройства.
Я дёрнул женщину за подол платья, дабы уведомить о своём прибытии, и уже потянулся было, чтобы передать ей записку, когда алькальд вдруг воскликнул:
— ¡Amigos! Пусть никто не усомнится в моих словах, когда я утверждаю, что являюсь величайшим тореадором во всей Новой Испании. Вы привыкли к тому, что против быка выезжают верхом, с длинным копьём. Я же сражаюсь пешим, используя лишь плащ.