И тут я понял, что видел плантатора раньше: он заходил иногда в церковь в Веракрусе. Этот человек всем был известен как грубый, жёсткий, волосатый hombre malo[29], который кастрировал своих рабов и насиловал рабынь, а уж порол, без различия пола и возраста, всех невольников, попадавшихся ему на глаза. Даже его соотечественники испанцы были о нём дурного мнения. Как-то раз, когда я зашёл в церковь — в ту пору меня приводило туда всякое порицание со стороны отца Антонио, — этот злодей тоже появился там вместе с рабом, юношей примерно моих лет, которого он жестоко избил за какой-то проступок. ¡Que diablo![30] Он привёл мальчика в церковь обнажённым, с болтающимся реnе, причём даже не привёл, а приволок на собачьем поводке.
Когда я поведал об этом клирику, он сказал, что нечестивец будет гореть в аду.
— В душах некоторых людей кипит чёрная злоба, которая выплёскивается наружу в виде жестокости. Этот человек ненавидит чернокожих. Он заводит рабов, чтобы издеваться над ними. Он организовал Santa Hermandad, так называемое Святое Братство — местное испанское ополчение, якобы для поддержания королевского закона, а в действительности же для того, чтобы охотиться на беглых рабов, как другие охотятся на оленей.
И теперь я вспоминал слова клирика, прислушиваясь к громкой похвальбе этого человека, взахлёб рассказывавшего и об охоте на беглецов, и о своих утехах с африканскими женщинами. Каково это — быть рабом сумасшедшего, человека, который может бить тебя, когда ему вздумается, и насиловать твою жену из прихоти? Принадлежать безумцу, который способен убить тебя просто так, под настроение?
— Этот зверёныш утверждает, будто в своей стране он принц, — рассмеялся рабовладелец и запустил в связанного раба подобранным с земли камнем. — Сожри это на ужин, принц Янага. — Он снова расхохотался.
— А негодяй довольно крепкий, — заметил другой испанец.
— Это пока я им не занялся.
¡No рог Dios! ¡Castraci6n! Беднягу собрались кастрировать!
Я бросил взгляд на раба, и наши глаза встретились. Негр уже знал свою судьбу, но если сначала его глаза показались мне пустыми, то затем я увидел в них боль. Не просто физические страдания от побоев, но боль унижения и отчаяния. Этот взгляд говорил мне, что он не животное, но человек. Что он тоже человек! Ni thaca!
Не в состоянии больше смотреть на страдальца, я отвёл взгляд. Рабов кастрируют, поскольку считается, что это делает их более покладистыми, — точно так же быков оскопляют, чтобы сделать их мясо нежнее, а норов мягче.
Сидевший неподалёку торговец, видимо почувствовав в моём взгляде возмущение, проворчал:
— Рабы принадлежат господам, это их собственность, а собственностью каждый вправе распоряжаться как угодно — хоть на полях, хоть в постели, где кому заблагорассудится. Негры, как и индейцы, gente sin razon, народ неразумный. Словно дети. Но у тех и у других, по крайней мере, чистая кровь. Кто настоящие выродки, так это метисы вроде тебя.
Я встал и перебрался на ночлег под другое дерево. Выслушивать это молча мне не хотелось, но ответить означало получить основательную взбучку.
«Gachupines пришпоривают собственные задницы», — презрительно говаривал отец Антонио о некоторых носителях шпор, ибо как креол частенько обижался на высокомерие уроженцев Иберийского полуострова. Но, сам будучи метисом, я прекрасно знал, что в большинстве своём criollos относятся к неграм, индейцам и полукровкам не лучше испанцев, прибывших из Европы. В них говорила обида на тех, кто не подпускал их к высоким должностям в церкви и управлении государством, однако, порицая чужие шпоры, они были склонны забывать о своих собственных, таких же острых.
19
Я крепко заснул, а когда проснулся, стояла тёмная ночь. Небо затягивали тучи, и плывущая по нему призрачная луна то пропадала из виду, то ненадолго появлялась снова. Когда она скрывалась за облаками, воцарялась и вовсе непроглядная тьма. Ночь была наполнена криками ночных птиц, шорохом кустов, когда в лесу двигалось что-то крупное, и шумами, издаваемыми обозом, — храпом, стонами во сне, фырканьем мулов.
Уж не знаю, что было тому причиной — то ли эта ночь, то ли избыток выпитого накануне пульке, напитка, опьяняющего даже богов, — но меня посетила шальная мысль и не отпускала до тех пор, пока я не совершил поступок, который счёл бы безумным всякий léреrо.
Удостоверившись, что всё вокруг тихо и неподвижно, я поднялся с земли, достал нож и, пригибаясь, двинулся подальше от стоянки, к зарослям агавы. Если бы в тот момент меня кто-то увидел, то решил бы, что мне приспичило отлучиться в кусты по нужде или, на худой конец, что я затеял стянуть ещё пульке.