С. Зарубин
Тропой разведчика
Документальная повесть
Патриотизм, стойкость и мужество миллионов скромных простых советских людей, воспитанных и вдохновляемых нашей ленинской партией, явились главным фактором, обеспечившим разгром гитлеровской Германии во второй мировой войне.
ПО ДОРОГЕ НА ВОЙНУ
Колючий, свирепый, небывало морозный январь 1942 года…
Поезд идет быстро. Клочья пара низко стелются над вагонами, окутывают состав, врываются в приоткрытую дверь теплушки. В густой морозной дымке ничего не видно. Кажется, что на запад тянется небольшая полоска заснеженной земли с телеграфными столбами, семафорами и полосатыми шлагбаумами на переездах — холодная дорога на войну. Прогрохочет встречный поезд, проплывут водокачки, низенькие станционные постройки, эшелоны с пушками и полевыми кухнями на платформах, и опять без конца и края мелькающее белое марево.
В десятой теплушке сорок человек. Все они из Карымского района Читинской области. Самому старшему из них — девятнадцать лет, самому младшему — Сергею Матыжонку — совсем недавно исполнилось восемнадцать. Солдаты едут на фронт. На пункте формирования им сказали: «Винтовки и патроны получите на месте». На плечах юношей новенькие хрустящие гимнастерки, на ногах обмотки и огромные ботинки одинакового, сорок четвертого, размера — меньших на складе не оказалось. Чистые, пахнущие карболкой шинели «обминаются» на нарах: они вместо постелей.
На больших станциях солдаты гурьбой бегут к поездам с ранеными: всем хочется узнать фронтовые новости, поговорить.
Они слышат неприятные, тяжелые вести…
Тихо в теплушке после остановок. Лежат солдаты, что-то говорят друг другу шепотом, думают, вздыхают. Ваня Макковеев — старший по вагону — хочет сыграть на гармошке «Веселую сибирскую», но на него грозно прикрикивают из темного угла:
— Брось! По уху захотел? Смерть этого не любит!
Петь и играть на гармошке, громко разговаривать и смеяться не разрешает Никифор Кошкарев — молчаливый могучий детина с круглой головой на толстой, бычьей шее. Не делясь ни с кем, ловко орудуя у губ острой финкой, Кошкарев ел сало, уплетал шаньги, запихивал «про запас» в свой вещевой мешок небольшие порции хлеба, которые солдаты получали на пунктах питания, складывал окурки в старинную жестяную банку из-под конфет. Кто-то назвал его Барсуком — и поплатился за это. Услыхав обидное прозвище, Кошкарев повалил парня на нары и стал душить его.
Незаметно появился страх. Позавчера на митинге в Чите обещали геройски проявить себя в боях, кто-то сказал, что нет такой силы, которая могла бы сломить сибиряков. Оратору аплодировали. Что-то радостно кричал и гулко бил кожаными «домашними» рукавицами Кошкарев. А теперь на каждой остановке выбегает он на перрон, перешептывается с ранеными и, забравшись в вагон, сообщает:
— Ленинград в петле. Из шестиствольных минометов немцы нашего брата на мелкие части крошат. Головы не высунуть. На погибель едем…
Перед самым отправлением из Красноярска к вагону подошел пожилой обросший солдат и елейным голосом сказал:
— Нет ли табачку, родимые?
Правая рука солдата была замотана толстым слоем бинта и покоилась на грязной косынке, перекинутой через плечо. Левой рукой он ловко скрутил папиросу из крепчайшей забайкальской зеленухи, прикурил от заботливо поднесенной кем-то спички и на вопрос: «Ну, как там дела?» — безнадежно махнул рукой:
— Прет немец. Не остановить. Куды там!..
Кто-то возразил, сказал, что под Москвой враг остановлен и теперь бежит на запад, но фронтовик вдруг рассердился и зло зашлепал оттопыренными губами:
— Из газет войну знаете. Немец на каждое село тыщу танков пущает. Приедут вот такие горяченькие, сунутся, а от них через неделю мокрое место. Всех вас на куски порвут. Под Москвой, говоришь, немцы отступили? Они не такие дураки, чтобы своих солдат морозить. Отошли и сидят сейчас в тепле. А наши собрали под Москвой чуть не всю Расею и лезут на рожон. Все вы через неделю в мертвяках будете.
— Ты что это говоришь? Что ты здесь болтаешь? — перебил солдата Ваня Макковеев. — Иди отсюда, гад!
— Что? Я гад? — злобно прищурился солдат. — Я кровь пролил на фронте, да гад? Эх ты, молокосос!..
Солдат нагнулся, ища под ногами камень, но вдруг рухнул на землю и затрясся. На помощь к нему бросился Кошкарев. Он выпрыгнул из теплушки, приподнял солдата, но тут же снова положил его: паровоз дал сигнал к отправлению. Забравшись в теплушку, Кошкарев плечом толкнул Ваню Макковеева и, скрипнув зубами, произнес:
— Довел человека, комиссар! За правду! Ну, погоди…
Эта сцена произвела гнетущее впечатление. Все молчали. В такт вагонным колесам стучала, ползала на полке гармонь — подарок читинских железнодорожников. Долго молчал Ваня Макковеев, которого парень с бычьей шеей презрительно назвал комиссаром. А потом приподнялся.
— Это был враг, — твердо сказал он. — Прохлопали… Подходит к солдатам перед самым отправлением эшелонов, распространяет разные слухи. Получит отпор — симулирует припадок. А мы уши распустили, заслушались. Кто здесь комсомольцы? Поднимите руки!
Старший по вагону Ваня Макковеев — три дня назад он еще был секретарем комсомольской организации Карымского паровозного депо — обводил лица взглядом, хмурился.
Одна рука, две… Робко поднялась чья-то третья. Пять рук, шесть… И вдруг в тишине послышался чей-то взволнованный голос:
— Не считай, Ваня! Все мы комсомольцы.
С верхней нары спрыгнул слесарь Семен Забелин, выпрямился, одернул гимнастерку, шагнул к Кошкареву.
— Ты почему панику сеешь? Брось, пока не поздно! Я тоже раненых расспрашивал. И ты был рядом. Расскажи лучше, как наши под Одессой стояли. Слышал, что сказал безрукий матрос? «Вылечусь, — говорит, — головой таранить их буду, пинками бить фашистов». И знаете что, ребята! Этот матрос едва живой… А за пятнадцать минут стоянки рассказал, как пользоваться бутылками с зажигательной смесью, учил бороться с немецкими танками. Чуешь, Кошкарев, что это значит?..
У топившейся железной печки собрались не только комсомольцы. Впервые за три дня молодые солдаты заговорили в полный голос. Перед грозными событиями, которые, несомненно, были впереди, им захотелось разрядить нехорошую, тоскливую обстановку. Заиграла гармошка, послышалась боевая песня. На станции в вагон заглянул начальник эшелона, сказал: «Добре!» — и ушел. Кошкарев о чем-то шептался со своим дружком Михаилом Калгановым, презрительно ухмылялся, и Ваня Макковеев не выдержал.
— Ну, а ты, Кошкарев, как думаешь воевать?
Промолчи Барсук, и он, возможно, доехал бы в десятой теплушке до фронта. Но Кошкарев не стал молчать. Он вылез из своего угла, сбычился, подошел вплотную к Ване Макковееву.
— Я как буду? Я до первого боя буду! Не за что мне воевать. Иди доноси.
Это было сказано так неожиданно и дерзко, что Ваня Макковеев на миг опешил.
«Трам-трам-трам», — прогремели колеса на стыках рельсов. Уже наступила ночь, в раскрытой двери вагона мерцали огоньки какого-то селения. Кошкарев подошел к двери, вцепился жилистыми руками в стены теплушки, шумно вдохнул морозный воздух, повернул ершистую голову к солдатам, презрительно улыбнулся, кивнул в сторону Вани Макковеева:
— Вылавливают немцы вот таких активистов.
Очень тихо стало в теплушке. Георгий Ишенин встал, шагнул к двери.
— Значит, не за что тебе воевать, — спокойно сказал Ишенин. — А я думаю, о чем вы тут шепчетесь…
Солдатский ботинок пришелся по заду Барсука. Кошкарев взмахнул руками и вылетел в раскрытую дверь вагона прочь, в темноту.
Все произошло в одно мгновение.
Поезд не остановился.
— Спокойно! — крикнул Ишенин. — Слышали, что он сказал? За эти слова он никому на меня не пожалуется. Никакому коменданту, никакому следователю. А если убился — черт с ним! Скажем, что сам сорвался. Я тут слышал, они договаривались… А ну, вылезай на свет! — потребовал от кого- то Ишенин. — Рассказывай, как ты будешь воевать!