Среди дня попался второй след, опять медвежий. Следов ирбиса (снежного барса) не было.
В два часа дня Мамат показал мне на тропе какой-то необычайный след – он был уже, чем медвежий, и отпечатков когтей, обязательных для медвежьего следа, на нем не оказалось. След отпечатался на сухом песке дорожки и поэтому был неясным. Животное, оставившее след, не шло по тропинке, а пересекало ее, наступив на песок только один раз.
Я хотел зарисовать след. Но в это время опять раздался предостерегающий крик:
– Верблюды!
Снова эти шалые твари подбежали вплотную и уставились на нас. Когда они убрались и я вернулся к дорожке, то следа уже не существовало, он был затоптан.
Напрасно я всматривался после этого в каждый кусок мягкой почвы, на которой оставались многочисленные следы разных животных, но медвежьих следов как с когтями, так и без когтей больше не встречалось.
Мы шли безостановочно вниз по реке. В четвертом часу дня мы увидели первую облепиху, а затем начались великолепные рощи берез. Постепенно, по мере нашего движения вниз по долине, а следовательно, и по мере уменьшения абсолютной высоты местности, величина берез все увеличивалась, а в конце дневного пути, около пяти-шести часов вечера, по всей узкой долинке появились березовые лески.
В семь часов вечера остановились под высокими скалами в чудесной березовой роще.
После памирской пустыни – холодной, суровой, без зелени, без жизни, где только ветер свистит в бурых скалах, – было так приятно сидеть в тени берез, слушать шум листвы, веселый говор воды, видеть, как по скале суетится пернатый скалолаз, а в кустах пересвистываются пеночки.
Заложив гербарий и сделав описание окружающей растительности, мы стали приводить в порядок материалы, полученные за день.
Результаты были исключительно интересны. Оказалось, что первые кусты были обнаружены на высоте четыре тысячи сто метров; первое дерево ивы – на высоте три тысячи семьсот метров; верхняя граница леса проходит на высоте три тысячи шестьсот метров.
Узкий каньон Пшарта создавал, видимо, исключительно благоприятные климатические условия для роста деревьев, поэтому они поднимались здесь так высоко. Значит, и культурные растения на Западном Пшарте можно выращивать гораздо выше, чем в других долинах Памира. Здесь можно сеять ячмень, редис, репу, сажать картофель. Такие благоприятные условия на Пшарте создались потому, что крутые стены ущелья хорошо пригревались солнцем и защищали долину от ветра.
Был чудесный вечер, полная тишина, в закатном небе силуэтами стояли гребни гор, весело шумела река, чуть шелестели листья, и просто не верилось, что мы были всего в одном переходе от суровых, безжизненных пустынь Памира.
Палатку не ставили, а постелили кошму и на кошме разложили спальные мешки. Мамат и Султан устроили свои постели отдельно, чуть в стороне, в кустах.
Ужин был прекрасный, мы с собой захватили даже виноград и арбуз. Правда, копченая колбаса, тоже взятая нами, оказалась соленой до безобразия.
После ужина стали укладываться, обсуждая результаты дневных исследований.
За этот длинный день, за большой переход, полный напряженной работы, мы все порядочно измотались, и так приятно было, засыпая, слушать шум реки, слабый шелест листьев, мерное похрустывание жующих лошадей.
Я в последний раз выглянул из мешка, оглядел склоны – скала над нами была прочной, не грозила обвалом, да и камни, упавшие с нее, на нас не попали бы – мы были достаточно далеко; с другой стороны, скала защищала нас от камней, которые могли скатиться со склона. Успокоившись на этот счет, я покрылся поверх мешка полушубком и сразу заснул.
Ночью я проснулся с ощущением, что что-то произошло. Я долго и напряженно прислушивался, но стояла полная тишина, и, кроме шума реки, ничего нельзя было уловить, даже не было слышно, как жуют лошади; они, очевидно, наелись и зоревали, изредка чуть позванивая недоуздками. Я почувствовал, что страшно хочу пить, – съеденная за ужином соленая колбаса не давала покоя. Я долго крепился, но, наконец, не вытерпел и скрепя сердце полез из теплого спального мешка.
Снаружи было просто холодно. Подпрыгивая на колких сучках и острых камнях, которые, конечно, в обилии подворачивались мне под босые ноги, и чертыхаясь, я кое-как добрался до реки, лег и припал к воде. Но пить много не пришлось: вода оказалась до того холодной, что у меня от первых же глотков, как ни странно, заломило переносицу.
Когда я вернулся назад, опрокинув по дороге ведро, попавшееся мне под ноги, влез в мешок и согрелся, то почувствовал, что пить хочу по-прежнему.