Исаак тоже подошел к двери и остановился позади отца.
— Я знаю, тебе тут одиноко, — проговорил старик, не оборачиваясь. — А эти молодые люди тоже образованные, как и ты. Тебе приятно поговорить с ними, им приятно поговорить с тобой. Но, ради бога, будь осторожен. Нам нельзя ссориться с голландцами.
— Я буду осторожен, — сказал Исаак и неловко погладил старика по плечу.
— Ты хороший мальчик, — сказал старик, глядя вдаль, туда, где солнце уже скатывалось за гребни темных холмов. Если бы его жена была жива, она сейчас стояла бы рядом с ним. Ей понравилась бы эта теплая, ласковая страна. Она так любила тепло. Но она лежит сейчас в холодной земле, далеко отсюда. А какая она была красивая! И какая заботливая мать! А ему она была доброй и верной женой. Жизнь опустела без нее, без легкого шороха ее шагов, без прикосновения ее рук. Он живет теперь только частицей своего существа. Остальное похоронено вместе с ней на старом кладбище.
Исаак заглянул в лицо старику, потом круто повернулся и пошел в комнатку позади лавки, где он устроил себе маленький кабинет.
Он сел у стола и стал глядеть в открытое окно. Его невидящий взгляд скользил по зеленым склонам, которые, то вздымаясь, то опускаясь, тянулись до самого горизонта.
— В чем-то они правы, старики, — прошептал он задумчиво. — Они, по крайней мере, обрели покой, душевный покой.
Какая-то одна неугомонная муха все еще кружила по комнате. Все остальные давно уже спали, сидя на потолке. Только у этой одной еще хватало сил или упрямства, чтобы продолжать свою бесцельную суету и жужжать слабым голоском.
За окном по гладким склонам быстро бежала ночь, торопясь на запад, где, словно столбы в конце беговой дорожки, из-за холма вытягивались длинные солнечные лучи. И надо всем нависла тишина — ненарушаемая тишина бездонного тропического неба и бесконечных просторов вельда.
— Да, они, по крайней мере, обрели покой, — прошептал Исаак и раскрыл записную книжку, лежавшую на столе.
Он прислушался: скрип двери, звон засовов, — отец запирал лавку. Потом глухое шарканье старческих шагов, — отец прошел к себе в комнату.
— Они обрели покой, — повторил Исаак. Но теперь в его голосе была нотка сомнения.
Книжка лежала раскрытая перед ним, но мысленно он шел по пятам за отцом. Он ловил звуки, пытаясь по ним определить, что сейчас делает отец. Но в доме было тихо.
Исаак передернул плечами, словно стараясь что-то стряхнуть, и перевернул несколько страниц записной книжки. Они были густо исписаны мелким тесным аккуратным почерком. Это был его дневник, который он стал вести с тех пор, как приехал в Стиллевельд. Дневник помогал ему коротать долгие, медленно ползущие ночные часы; он брался за него, когда уставал от чтения или от работы над своей книгой, над которой так часто подсмеивался его отец. Он не спеша листал страницы, иногда задерживаясь, чтобы прочитать ту или иную запись. Вдруг он остановился и прислушался. Потом проворно встал со стула, на цыпочках подошел к двери и бесшумно ее растворил.
Через растворенную дверь издалека глухо донесся голос отца. Старик пел. То был странный, древний напев, чуждый европейскому музыкальному ладу. И слова были на чужом языке. Но не к словам он прислушивался, а к голосу — к покорной обреченности, к одинокой безнадежной печали, которая звучала в нем.
— Они обрели покой, — с горечью проговорил Исаак.
Он подошел к двери в спальню старика и распахнул ее. Старик сидел на кровати и пел, раскачиваясь из стороны в сторону. Увидев Исаака, он умолк. Несколько мгновений отец и сын молчали. Потом Исаак сказал:
— Не легок твой покой, а, отец?
Старик увидел ласковый свет в глазах сына, он увидел, как ясно сын понимает те чувства, которые он, отец, испытывает. И он возмутился. Разве правильно, чтобы сын знал больше отца, чтобы отец робел под взглядом сына? Это выбивало его из колеи. Это подрывало самые корни его жизни, той жизни, к которой он привык. Этот взгляд в глазах сына грозил нарушить мир, с таким трудом обретенный им в старости. Он пробуждал в нем чувства, о которых он и сам не знал, что они в нем есть. Может быть, они и правда всю жизнь дремали в нем, похороненные где-то глубоко, задавленные еще в юности… Но сын неверующий, а он — он всегда веровал… Не могут у них быть одинаковые чувства. И все это неправильно. Как смеет этот щенок глядеть ему в душу и видеть его насквозь?
— Вон! — закричал он, вскакивая. — Убирайся вон! — Кулаки его застучали по груди Исаака. Тот поймал отца за руки и крепко их сжал.
— Пусти! — Старик дрожал от ярости. — Никогда у нас в роду не бывало безбожников! Ты позоришь мои седины! Смеешься над моей верой! Пусти!.. Пусти, тебе говорят! — Он вырвал руку и ударил сына по лицу.