Такая — она не могла его удивить. Даже и в тот день, когда Рязанцев выписался из больницы, она, вернувшись спустя часа два, сказала:
— Ну вот, ты же видел теперь, как у нас там…
И стала посвящать его в дальнейшие подробности больничной жизни — он уже не был для нее больным.
«Она — врач… — подумал Рязанцев в тот раз, глядя на нее. — Удивительный врач. Но если я буду умирать, а скажу ей, что окончательно выздоровею через пятнадцать минут, — она поверит мне…»
Почему-то было приятно так подумать, даже немного весело, и только на другой день, когда он снова вернулся к этой мысли, стало чуть-чуть грустно.
Он подумал, что с годами ему, кажется, стало не хватать женского участия, каких-то нежных забот. «Вот уж это чистой воды эгоизм!» — сказал он себе.
Ему тоже, наверное, нужно было говорить, но не себе, а Зое, только никогда — ни юношей, ни мужчиной — Рязанцев не умел говорить о любви.
Еще, бывало, студентом, если он видел в коридоре университета объявление: «В аудитории такой-то состоится дискуссия «Дружба, товарищество, любовь» или «Диспут «Есть ли любовь?». Записывайтесь для выступлений!», то сторонился этих объявлений и думал, что для тех, кто записывается и будет выступать, любви, конечно, нет.
Больше всего, помнится, поражали его статьи в областной молодежной газете некоего писателя о том, что такое любовь, как надо и как не надо любить.
И однажды на улице ему показали этого писателя… Грудь вперед, четко отбивая шаг, навстречу двигался кудрявый и мордастый малый, косая сажень в плечах, без пиджака. Под шелковой рубашкой поигрывала мускулатура, и эта игривость то и дело нарушала задумчивое выражение лица.
С тех пор Рязанцев не читал статей на моральные темы… И вот настало время, когда он пришел к Полине и стал говорить ей и о своем удивлении Зоей, и о том, как он разучился удивляться. Но тут же вдруг все это, все его слова показались ему чем-то несерьезным, совсем не самым главным. Кажется, он жаловался на свою жену, а он ведь никогда в жизни ни на кого не жаловался. Кажется, он не то сам очень хотел быть похожим на того кудрявого и мордастого малого, который дотошно знал, как надо и как не надо любить, не то хотел, чтобы на него была похожа Полина.
Он замолчал.
Полина сидела в бывшем Сенином деревянном кресле с потертыми подлокотниками и низкой спинкой, не касаясь ни этих подлокотников, ни спинки. Лицо ее, как всегда, было чуть детским, с детскими щечками, с круглым и четким подбородком, глубоко посаженные глаза прикрыты ресницами. Все — как всегда, и только необычная, чуть растерянная улыбка.
И тут он понял, как он глуп, как бесконечно глуп перед нею, когда пытается что-то ей объяснить: объяснить себя, свои чувства. Она все понимала, не понимала только его глупости. И пришел он вовсе не для того, чтобы что-то ей объяснить, а чтобы увидеть ее вот такой — такой, какая она перед ним была.
Полина подняла к нему лицо. И вдруг поднялась сама:
— Знаешь ли, Ника, я должна уйти. Сейчас же. У меня дело.
Это было прошлым летом в июне, больше года назад. С тех пор они не встречались.
Не только не встречались, но Рязанцеву даже удавалось заставить себя мысленно не возвращаться к этой встрече. С трудом, но удавалось.
А нынче вспомнил…
Покуда ехал верхом в лесхоз и потом пять дней в маршруте с Лопаревым по молчаливым, нетоптаным лесам — все время вспоминал, как это было.
Думал о том, что уже давно, едва ли не всю сознательную жизнь, он в своих представлениях привык как-то подниматься над этой жизнью, искать и находить в ней обобщения, принципы, закономерности… Без этого занятия он не представлял себя, своего существования.
Но жизнь не прощала ему, нет-нет да и вычеркивала из его существования что-то земное, конкретное, совершенно человеческое и дорогое для него. Потом посмеивалась: «Теперь я погляжу на тебя!»
Он особенно это чувствовал всякий раз, когда видел Полину или только думал о ней.
Если бы он пришел к ней когда-то не с понятиями и теориями, а только с чувствами… Если бы год тому назад не позволил ей встать и уйти, не позволил бы прервать разговор, который возник тогда между ними… Если бы нынче, когда они встретились в экспедиции снова, он своих чувств не скрывал бы и каким-то одним словом, одним взглядом и ей позволил не скрывать себя…