Рита такой не была. Больше того, любое слово, сказанное им Рите, он сам же воспринимал как измену тем девчонкам, которые его не полюбили, которых не полюбил он, а все-таки был им чем-то обязан, и они ему — тоже.
Нет, Рита совсем другая: она никогда не поймет, как это у костра, в лесу, в путешествии может быть дом человека… Ее дом должен выходить окнами на главную улицу большого города — она и об этом говорила как-то Онежке. Андрей и это тоже слышал. Все он слышал и ничего ей не прощал. И не простит!
Но тут он вдруг подумал, что, если бы его постигла неудача, если бы он не обнаружил буроземов, если бы позапрошлогоднее его открытие оказалось не открытием, а просто недоразумением, — ему было бы очень стыдно перед этой девчонкой. Стыдно, да и только!
Перед ней он хотел быть мужчиной. Он был моложе ее, а хотел быть взрослее. Она была безразлична к науке, а он должен был заставить ее раз и навсегда покончить с этим безразличием.
Теперь образцы бурозема, завернутые в пергамент и закупоренные в бюксы, лежали у него в рюкзаке, в ногах… Когда Андрей вернется в лагерь, он, может быть, ни слова не скажет Рите об этих образцах, зато, что бы он ей ни сказал, все будет сказано так серьезно, так уверенно и даже так смело, как никогда он еще не говорил ни с одной девчонкой.
Что, как и для чего он скажет отцу, Андрей знал в точности. Это было им обдумано давным-давно… Что он скажет Рите, не знал совершенно. Может быть, и в самом деле — ничего. Но все равно ему нужна была эта уверенность.
И он терпеливо ждал утра. Становилось холодно, и голодно тоже было — Андрея это не тревожило. Дело им было сделано. Дело!
Команда «спать!», которую он отдал сам себе, на этот раз не подействовала так же безотказно, как действовала все эти дни.
Он не уснул, а снова подумал о Рите, снова увидел ее. К таким, как она, красивым куклам да еще вздорным, Андрей относился пренебрежительно. Всегда они были для него неинтересны.
А теперь?.. Уж не изменяет ли он себе? Своим взглядам и принципам?
На рассвете он снова открыл глаза в тот самый момент, когда солнце едва коснулось вершинок невысокого кустарника перед входом в его жилище.
Осенний лес — уже отцветший и притихший — поблескивал каплями росы, боясь обронить эти яркие капли с ветвей.
Снова Андрей ехал влажной тропой, ехал осторожно, чтобы гнедой не поскользнулся, и старался не думать о том, что очень хочется есть.
И о Рите он больше не думал. Стало легко оттого, что расстался с мыслями о ней, и он погрузился в ощущение предстоящей дружбы — дружбы с отцом. «Ну вот, старик, мы с тобой «на равных»! Теперь все встанет на свои места! Все-все! Голова что-то кружится, но это пройдет. Надо только добраться до Карыма и пообедать…»
Было тихо в лесу, лишь одни раз какая-то пичуга заставила его прислушаться к себе, повторяя то и дело: «Витя, я здесь! Витя, я здесь!» А потом вдруг Андрею показалось, она щебечет по-другому: «Витя, ты где? Витя, ты где?» Он слегка улыбнулся, вспомнил, как тайком от матери и отца менял имя Цезарь на имя Андрей и долго сомневался, а не назвать ли себя Виктором? Ишь ты, что пичуга знала! Что же все-таки она щебетала: «Витя, я здесь!» или «Витя, ты где?»
Еще в первой своей экспедиции, мальчишкой, Андрей привык обязательно что-то узнавать вокруг себя — зрением, слухом, памятью, размышлением, а тогда он и чувствовал себя как дома.
У него было правило: если что вдруг покажется или послышится незнакомое в лесу — обязательно выяснить, что это такое. Сейчас тоже надо было бы остановиться и подсмотреть, что за птаха? Какое оперение? Какого она размера? Где держится — в кустарниках или в ветвях деревьев? Позже в справочнике узнать, как птаху зовут.
Но на этот раз он изменил своему правилу, хотя и упрекнув себя. Торопился. Есть хотелось, голова кружилась… Так и не догадался, щебечет ли птаха: «Витя, я здесь!» или «Витя, ты где?»
В полдень Андрей приехал в село Карым, получил на почте письма и телеграммы. Поздравления с днем рождения были от матери, сестры и от Ориона из какого-то населенного пункта, который невозможно выговорить, а а еще от своего друга по студенческой группе, по комнате общежития и по кружку НСО — друг путешествовал нынче по Таймыру. На имя отца оказалось два письма — от матери и от академика Корабельникова. Андрей сунул письма в карман рюкзака: «С вами, товарищ академик, мне еще предстоит потолковать! По поводу вашей почвенной карты Горного Алтая!» Телеграммы пробежал глазами, прочесть же их внимательно решил в лагере.
В столовой Карыма были зеленые щи, яичница и черный хлеб. Андрей ел щи, яичницу и хлеб за прошедшие дни и за нынешний день тоже. Ел бы и еще, но вовремя остановил себя: может ведь случиться заворот кишок или какая-нибудь другая неприятность. Почувствовал, как слабеет от еды, кажется, больше, чем от голода… Захотелось спать, он не помнил, чтобы еще когда-нибудь сон так одолевал его. «Ну нет, — подумал он, — этот номер не пройдет — сегодня же я буду в лагере! Душа вон! Покажу бате образцы буроземов!»