Андрей шел вдоль ручья.
Когда гнедой остыл, он напоил его. Потом снял с шеи гнедого волосяное путо и, пригнувшись, легонько толкнул его плечом. От этого толчка гнедой переставил одну переднюю ногу ближе к другой, Андрей спутал их не глядя, ощупал гладкую деревянную застежку — не проскочит ли она обратно через петлю, потом снял с гнедого узду и погладил его между глазниц. Глаза в сумерках уже немного посинели, а остывший лошадиный пот пах остро и сильно.
— Теперь питайся, лошадь. Питание — дело очень серьезное… Для тебя.
Перекинув узду через плечо, Андрей сел около воды.
Года через два или три у старика пройдет этот академический восторг, думал он. Прошел же в свое время восторг кандидатский и докторский тоже! И этот пройдет. Уж он-то знает своего старика — пройдет! А после снова начнутся недомолвки, вздохи и тягостное, еще больше, чем прежде, заискивание. Начнутся…
Но будет поздно. Если уже сейчас старик не может понять, что выход у него один — стать «на равных» со своим сыном, так позже не поймет и совсем. И за себя Андрей тоже не ручается: через два, через три года он еще и еще будет стремиться стать другом своего отца, стать «на равных» с ним или уже не будет? Кто знает, кто знает…
Андрей достал из кармана гимнастерки поздравительные телеграммы от Веги, от Ориона, от своего друга с Таймыра и последнюю, от матери: «Дорогой мой сын ты стал совсем взрослым таким и будь».
Андрей задумался. Он думал очень долго…
Никогда нельзя откладывать главного.
Если бы еще в позапрошлом году он привез образцы бурозема, он давно уже был бы с отцом «на равных». Отец не стал бы таким, каким он стал сегодня.
Зачем отложил самое главное? Поступил как мальчишка?
В палатке женщин послышались голоса… Там внутри светил электрический фонарик. Из двух невнятных женских голосов один что-то в Андрее всколыхнул, куда-то поднял его из нынешнего дня.
Ему захотелось встать, подойти к палатке, окликнуть Риту и что-нибудь сказать ей… Что-нибудь самое обыкновенное и между прочим…
«Ну, как ты здесь — заработалась до потери сознания?..»
Или спросить ее — по-прежнему ли она ходит на скалу, торчит там над самым обрывом?
Но тут же он понял, что и перед Ритой ему теперь стыдно, стыдно и неловко… Упрекал ее, девчонку, упрекал как взрослый. А какое право он имеет на упреки?
Мальчишка! И еще раз — м-мальчишка!
Глава двадцать вторая
Когда Вершинин-младший, Лопарев и Рязанцев уехали из лагеря, дни потянулись за днями как будто где-то стороной, не касаясь Риты.
Стояла тихая солнечная осень, а Рита смотрела на эти дни, как смотрят на ненастные тучи, когда они медленно и безразлично ползут и ползут в одном направлении. Как будто время кончилось, была только смена никому не нужных, отрывочных, не связанных друг с другом дней и ночей.
Единственно, что Рита могла понять — что она всегда была несчастной… Оказывается, всегда, всю жизнь!
Школьные мечты ее не осуществились, в горном институте были одни только неприятности, в университете ей было скучно, дома ее неизменно ждали ссоры с отцом и особенно с матерью.
Как это до сих пор она считала себя удачливой, даже думала, будто она — баловница судьбы, замышляла все новые и новые удовольствия, загадывала новое счастье, словно прежние мечты когда-нибудь сбывались?
Была счастлива детским убеждением, что она счастлива, — больше ничего…
Хотела подружиться с Онежкой — и погубила ее. Хотела убежать из лагеря — и вернулась. Хотела возненавидеть Андрея — и поцеловала его в избушке пасечника. Хотела броситься со скалы — и не бросилась. Не могла на скалу вернуться еще раз и сказала себе, что у нее не хватит для этого сил, что это невозможно. А почему? Почему невозможно?
Хотела полюбить Реутского — и возненавидела его…
Возненавидела, и поэтому теперь, когда Реутский заканчивал сборы и вот-вот должен был уехать из отряда, ей обязательно следовало уйти куда-нибудь, не видеть его. Вместо этого Рита думала: «Прежде чем уехать, 0:1 ко мне подойдет и заговорит. А я буду его слушать. Буду. Вдруг поверю каким-то его словам, вдруг он что-то объяснит мне… Чему-то ведь нужно поверить?»
Реутский подошел с продолговатым саквояжем в руке, в широкополой шляпе. За плечами в зеленых чехлах были у него ружья, на ремне — бинокль.
Поглядел ей пристально в глаза, опустил саквояж на землю и, ничего не спрашивая, как будто ни в чем не убеждая, заговорил:
— Я хочу сказать вам, Рита, что вы не вправе обо мне забывать. Никогда! Хотя бы потому, что я никогда не забуду вас. И если через пять, через десять, через двадцать лет кто-нибудь вам скажет, будто я забыл вас, — не верьте! Если когда-нибудь вас постигнут несчастье, разочарование, любые невзгоды и вы вдруг почувствуете, что нуждаетесь во мне, — позовите. Я приду. Что бы мне ни пришлось для этого оставить, чем бы ни пришлось пожертвовать — я приду к вам!