Удивление Рязанцева никогда не смущало, разве только в детстве он стыдился его. Знания, которые он приобретал, ничуть удивлению не мешали, наоборот, он припоминал, что с возрастом люди удивляются больше: ребенку все понятно, для него все закономерно. Древние, представив себе, будто мир покоится на спинах работяг китов, и ничуть не удивлялись этому обстоятельству.
Пространства Азии словно выдвигали Рязанцева на край земли, на самую границу с космосом, в котором уже вычерчивали свои орбиты искусственные спутники и куда вот-вот должен был проникнуть человек. Сам же Рязанцев уже привык к тому, что иной мир, в котором все «не так» — «не то» пространство, «не тот» счет времени, «не те» представления о жизни, — как будто вплотную придвинулся к миру «этому» — обыкновенному, сегодняшнему.
Ощущение почти доступной границы между «тем» и «этим» обостряло в нем еще и другое чувство — будто он живет па границе двух различных времен, когда кончается одна история человечества и начинается другая.
Так со всеми своими сомнениями, догадками и предчувствиями, которые внушала ему земля всякий раз, как она открывалась ему навстречу, и которые появились в нем и давно и недавно, может быть, только в этом полете, Рязанцев приблизился к высоте 1406,6.
Это была приплюснутая сверху сопка, хорошо различимая на фотоплане в виде чуть белесого пятнышка, а в натуре покрытая разреженным кедрово-лиственничным лесом по северному склону и буроватыми каменными глыбами по южному. Еще издали ее можно было заметить среди других таких же сопок: на вершине возвышалась триангуляционная вышка, блистающая свежеотесанными бревнами.
Когда пролетали прямо над этой вышкой, она стала почти неразличимой — несколько деревянных порыжевших перекладин крест-накрест и больше ничего, но, когда зашли справа, это снова был ажурный и стройный маяк, воздвигнутый человеком среди бесконечных темносиних гор, кое-где перемежавшихся желтоватыми каменными россыпями и молочными пятнами снегов.
На маяки всегда нужно смотреть издали. Рязанцев кивнул Иващенко, они расправили на коленях аэрофотопланы, подложив под них по толстому куску картона, и стали внимательно обозревать местность — Рязанцев с правого борта и вниз, в стекло почти под самыми ступнями ног, Иващенко — вниз и налево.
Темные контуры плана — одни чуть светлее, другие словно залитые черной тушью — представились на земле то разреженными, то густыми лесами, белесые пятна были в действительности каменными россыпями, а тонкие причудливые извилинки — зеленоватыми ручьями.
Эти ручьи и речки помогали Рязанцеву быстро ориентироваться, он прокладывал на плане курс вертолета, а справа от линии курса уже не составляло труда нанести все те подробности, которые требовались для «Карты растительных ресурсов Горного Алтая».
А потом были второй и третий дни полетов.
Вертолет возвращался к базе лесной авиации, они ночевали в небольшой, жарко натопленной избушке, с утра механик долго осматривал машину, гонял мотор, потом заправлялись горючим и летели.
Один раз зашли далеко на запад, стала видна полоска тракта, рассекающая горы, и тут Рязанцев вспомнил о Елене Семеновне Парамоновой — жене директора маралосовхоза.
Теперь Парамонов был уже бывшим директором.
Недавно где-то в этих же местах отряд ехал по тракту, и, когда миновали небольшое село, решили покрепче закусить в чайной.
— Стоп у ресторации! — крикнул Вершинин-старший Владимирогорскому.
Остановились. Но тут встретили объявление: «Столовая закрыта на обед». Ждать не стали, и только тронулись дальше, как Рязанцева кто-то окликнул.
Это был Парамонов — в потертом кожаном пальто, в новенькой зеленой фуражке военного образца. Он стоял на подножке грузовика и, должно быть, отдавал какие-то распоряжения шоферу. Грузовик был заполнен домашним скарбом.
Там были стол, буфет, стулья — все те вещи, которые так сияли необыкновенной чистотой в доме Елены Семеновны.
— С повышением, Алексей Петрович? — догадалел Рязанцев.
— А как же! В город! И квартира готова, и вообще все!
— Елена Семеновна где же?
— Уже на месте! — и помахал фуражкой.
— Где?
— На месте…
— Передавайте привет… Скажите, Рязанцев желает ей и в самом деле быть на своем месте… Хочет, чтобы так и было!
— Передам. Обязательно.
С вертолета все нынешние земные встречи с людьми вдруг показались Рязанцеву немного чужими, не совсем его собственными, а чьими-то еще. И только одна встреча с Полиной чем дальше, тем все яснее ему вспоминалась — первая встреча с нею в лагере, неожиданное ее появление, а потом — этот голос у костра: «А знаешь ли, Ника…» И не вопрос и не ответ. И все, и ничего… Всякий раз что-то новое — и повторение, повторение…