— «Знак Почета»? — живо спросил Парамонов, и в этот момент только блестящей кожаной курточки не хватало на нем.
— Может быть, и «Знак»… — согласился Лопарев. — Дело в настоящее время вентилируется.
— Где?
— Известно где — вверху…
— Но-о-о! — удивился Парамонов. — В самом верху?
— Может, и не в самом, а все-таки вверху.
— Тогда в тресте должны знать… Точно! Сегодня-завтра буду звонить в трест насчет новой машины — наведу справочку!
Из кабинета направились посмотреть хозяйство, и тут Рязанцев, улучив минуту, спросил у Лопарева:
— Михаил Михайлович, дорогой, вы не знаете, что Карел Чапек говорил о критиках?
— Мне с Чапеком чаевничать не приходилось!
— «Критиковать — это значит объяснять, как бы я сделал сам, если бы умел…» — вспомнил Рязанцев.
— А чего тут уметь, скажите, пожалуйста? — сразу понял Михмих. — Чего уметь? Поставить ограду — самое главное. А потом олешки за оградой бегают, пасутся, бригадиры с них панты снимают, а директор — грамоты. Это вам не зерновое хозяйство, и не молочное, и не леспромхоз — там без механизации ни шагу, без строительства тоже, одним словом, без техники — никуда. И планы там не дай бог какие. А тут дело, считайте, на той самой научной основе, которая еще при царе Горохе была. Тут все дело в бригадире! — Посмотрел на Рязанцева и, обратившись к нему уже во множественном числе, сказал еще: — Так-то вот, товарищи педагоги! Не согласны? Ваши возражения?!
И действительно, педагог вдруг в Рязанцеве забеспокоился.
Михмих к людям мог относиться точно так, как ему хотелось с первого же слова и взгляда, а вот Рязанцев не позволял себе сразу поддаваться первому впечатлению. Не понравился ему человек, так он еще долго относился к этому человеку спокойно, доброжелательно. Другой ему нравился, а он и тут никакого восторга не проявлял, не выдавал ни одним словом своей симпатии, держался как будто даже холодновато. Почему-то боялся ошибиться в людях. Разве оттого, какое у него складывалось мнение о человеке, этот человек становился лучше или хуже? Наконец не однажды Рязанцев убеждался, что впечатление от первого знакомства было самым верным, а дальнейшие его умозаключения — неверными, так что с течением времени он бывал вынужден их отбросить, а к тем — первым — вернуться.
Парамонов показал гостям два строительных объекта: клуб и столовую, потом скотный двор, питомник черно-бурых лисиц — все это с чувством непоколебимого достоинства.
Лопарев, слушая, ухмылялся, а потом стал похлопывать Парамонова по плечу и называть на «ты»: «Правильно действуешь — на сорок третьем году Советской власти понимаешь роль общественного питания!» — и в то же самое время договорился с ним, что побывает в маральнике, спилит на пастбищах несколько лиственниц.
Шепнул Рязанцеву:
— Видали? И лаяться не пришлось!
Рязанцев же все рассуждал. Сначала рассуждал с самим собой в таком духе: человек добрый, сердитый, симпатичный, несимпатичный — это все понятия личные и прежде всего женские. Женщинам свойственно так строить свое отношение к людям. Для него же, для Рязанцева, должно быть существенным прежде всего то, что Парамонов создает материальные ценности, что он руководит, и, как видно, неплохо, целым коллективом. Потом Рязанцев принялся опровергать себя: «Все мы что-то создаем, что-то творим для общества, и это — заслуга нашего времени, качество, свойственное всем. Поскольку у нас в обществе нет различий классовых и политических — остаются нравственные различия. Качества человека — добрый он или злой, симпатичный или нет — впервые приобретают подлинно общественный смысл, и люди группируются и расходятся, спорят, ссорятся как раз по причинам различного понимания того, что значит быть добрым, честным и, наконец, даже симпатичным». Ни сейчас, ни прежде Рязанцев не мог признать за Парамоновым ума, а значит, и высоких нравственных качеств. Без ума какие же могут быть нравственные качества? Безумные?!
А дебелый осанистый Парамонов всем своим видом как бы говорил: «Четверка на экзамене — это теперь для меня уже маловато!»
Солнце приближалось к зениту, нагрелась земля, запахи дорожной пыли, скотных дворов, жилья становились все сильнее, а травы и леса как будто отступали выше по склонам, только изредка оттуда, с вершин, срывался ветерок, принося аромат трав и лесов. Парамонов же все водил гостей по усадьбе, рассказывал о своих достижениях, пояснял, сиял больше и больше.
Но вот подошли все трое к колодцу, и Парамонов сказал: