«То, что у нас тут немало бывших полицаев, — писалось мелким убористым почерком, — меня не удивляет. Некоторые из них работают на стройке, некоторые на шахтах. Некоторые ездят на собственных машинах, некоторые ходят пешком. Знаю, что не каждый из них был виноват. А кто был, тот отсидел. Однако когда встречаешь человека, которого сама видела в полицейской форме, и если этот человек на руководящей должности…»
Посмотрев немного ниже, Ева увидела фамилию Леонида Александровича и тревожно вздрогнула. Нельзя сказать, чтоб это сообщение было вовсе неожиданным: Высоцкий говорил ей обо всем, и вряд ли есть у него даже самый маленький штришок в биографии, о котором бы она не знала. Но кольнуло в сердце предчувствие, что снова начнутся у него неприятности и огорчения. Многие тут его не знают, найдутся такие, что и недолюбливают или завидуют. И пойдет письмо по рукам, по заседаниям, поплывут слухи и сплетни, и ни в чем не виновный человек будет выбит из колеи.
Листок трепетал пока что еще только в ее руках, а представлялось, что его уже «изучает» Запрягаев. Что отражается на его лице? Как блестят и каждую минуту меняются его глаза?..
Утром письмо будет читать Пласкович. Если б не ушел пораньше домой, то прочитал бы сегодня. Неплохой человек этот Пласкович, рассудительный, но кто его знает, как отнесется к такому письму. Может, даст распоряжение подготовить к печати?..
Девушка перевернула листок, посмотрела на конец текста: подписи не было. Немного легче стало на душе: анонимок редактор не признает, так как есть указание их не опубликовывать.
«А что, если не показать это письмо редактору?.. И никому не показывать. Безымянное оно и не совсем логичное… Какая польза от того, что оно пойдет по рукам?..»
Эта мысль и привлекала и пугала. Скроешь письмо — совесть замучит; дашь ему ход — тревога за Леонида свет закроет, и работа в редакции превратится в му́ку.
Чуть ли не до темноты Ева оставалась в редакции. Разобрала и перечитала все письма, сложила их одно к одному и заперла в свой ящик. А неожиданную анонимку держала перед глазами. Руки не поднимались положить ее в тот же ящик…
На самом краю стола — ее маленькая сумочка, скорее кошелек. Она такая же синяя, как и конверт, и по величине будто специально для этого конверта. Глаза уже который раз останавливались на ней.
Наконец пришло окончательное решение: посоветоваться с Леонидом, выслушать его соображения. Если не придет он сегодня вечером, то пойти самой в Арабинку… Не будет там — искать, искать всюду!.. Если еще не приехал, то, может, даже послать телеграмму, чтоб возвращался скорее, как можно скорее…
Она почувствовала, что, пожалуй, еще никогда так не стремилась к нему, еще никогда не представляла его таким близким, своим, нужным и желанным.
Совсем случайно они встретились возле знакомого мостика. Высоцкий побывал уже у Евы на квартире и, узнав, что девушка еще на работе, направился на автобусную остановку, чтоб ехать в редакцию.
Ева узнала его издали, хотя уже было и темновато, стремительно подбежала, обхватила за шею:
— Ой, боже!.. Как я рада!..
Она долго держала его в объятиях и часто, возбужденно дышала на ухо, в волосы на затылке. Его шляпа упала на траву, и никто из них даже не заметил этого, не почувствовал.
«Неужели это счастье? — радостно и нежно думал Высоцкий и молчал. — То настоящее счастье, какое порой только снилось, но еще ни разу не приходило».
— Я загрустила по-о… — Ева передохнула, будто боялась произнести слово, — по тебе, — прошептала наконец. — Мой милый, хороший…
Леонид наклонился к ней, впервые обнял сильно и смело и, очевидно, впервые почувствовал такую близость, какая не может сравниться ни с чем, перед какой отступают все человеческие чувства, даже родство, родители. Казалось, что у нее уже не было ничего, что принадлежало б только ей одной, не оставалось ни одной черточки, привычки, которые были б ему не по душе и не по сердцу.
Даже через пальто ощущались девичьи лопатки, такие острые после затяжной болезни, нежные и хрупкие. Потом он немного развел руки и взял ее под мышки, легко, будто сам этого не замечая, поднял.
— Куда тебя отнести, счастье мое?
— Отпусти, уронишь! Сама пойду.
Не сговариваясь, они направились в сторону Арабинки… Тропинка через застывшую зябь была узкая, по ней впору идти одному, но они умещались вдвоем. Ева держалась за локоть его руки и ступала легко, неслышно, будто плыла рядом с ним. Встречались люди, знакомые и незнакомые, кто здоровался, кто не здоровался, а девушка не отстранялась от него, не отводила плеча… Обеим рукам было тепло от сильного мужского локтя, и она не отнимала своих рук, прижимала его локоть к себе.