Наташа говорила:
— Когда ты ещё вернёшься?
Как будто вернуться можно множество раз.
— Когда ты ещё напишешь?
Как будто когда-то писал.
— Когда ты меня заберёшь?
Как будто я уезжал, оставлял.
Наши встречи путались в вопросах и разговорах. Мне хотелось ее принять, чистую, свежую, красную от мороза, в себя полностью, как водку от простуды или ремень от папы, чтобы глубоко вдохнуть и не издать ни звука. Но мы говорили зачем-то о чём-то, что было неважно.
Ведь я никогда не оставлял и не бросал, я просто был там, где уже не покалывало щеки и не сохло нёбо, если дышать тяжело на улице. Но покинуть — значит забыть. И я не помню, чтоб забывал.
Её не убеждали мои разговоры. Меня мучили её расспросы. Всё у нас не складывалось.
Когда в Шерегеш поехали, разругались, оставил одну. Наелась граната, прихожу в дом, сидит — рот красный, зубы желтят. Испугался, как увидел. Закололо. Это она моё сердце пожрала?
На лыжах я не умел кататься. Ничего не помню, только снег, снег, снег и как неудобно падать, не больно, просто глупо как-то. И что всё время мокрый под толстой одеждой, и сам как будто толстый, толстокожий даже. И деревья большие, а где нет деревьев — там колея, значит.
Говорили о школе с ней. Я признавался. Будто меня классная наша ещё в начальной школе выбрала — узнала, как зверь зверя. Оба мы дичились остальных.
Наташа не поверила.
Тогда я рассказал ей больше об одиннадцатом классе. Однажды Оксана Александровна оказалась в мужском туалете. По ошибке. Она не вышла, судорожно подошла к раковине, встала со мной рядом и начала, как бы извиняясь, мыть руки вместе со мной.
И я заметил тогда, какая сухая и стянутая кожа была на её кистях. И я подумал, что, может быть, и мама моя такими же кистями держит в руках трубку и накручивает провод всякий раз, как звонит мне. И я умилился.
Наташа ничего не поняла. Тогда я замолчал.
Я не стал ей признаваться ни в чем больше. Ничего больше и не было. Только первый класс, как она взяла меня под руку своей ещё мягкой ладонью на линейке, потому что некому было больше, и поглаживала большим пальцем маленькую кисть, сдавливая почти больно.
Она увела меня у мамы, а у неё увела меня Наташа.
И я за всеми таскался хвостиком.
— Может, в общаге меня поселишь? А что? Для пар есть места, если узнать, надавить, задобрить, кого надо.
— Да ну, Наташ, чего тебе там. У тебя тут своя жизнь! Мне жалко тебя вырывать вот так.
— Ты у меня из сердца себя вырываешь, Володя.
— Да ладно, ладно тебе. Ну, я пошел.
— Ты про общежитие узнай всё равно. Нет у меня никакой жизни тут без тебя.
— Узнаю, узнаю. Давай, Наташ, я поехал.
И поехал действительно.
Мы больше не говорим, он не приходит. Он никогда не рассказывал мне о Наташе. Я никогда не спрашивала.
Когда-нибудь они все исчезнут из моей памяти и наконец станут жить сами по себе. Я хочу забыть их, чтобы они стали существовать.
Когда я выхожу из дома, я иду обязательно в другие дома. Чтобы не казаться глупой или не упасть.
Прихожу к жене человека.
Мы говорим недолго, и я ухожу, как будто зашла пообедать и за зелёнкой. В квартире тихо, в подъезде кое-как работает освещение. Ничем не пахнет, только холодом, может быть.
Я пыталась приучить себя гулять. Летом и осенью, в самом её начале, я выходила регулярно.
Жизнь монотонна. И к монотонности нужно уметь привыкать.
И я привыкаю, выхаживая по асфальтам отекшими ногами круги и треугольники. Но ничего не вижу.
Я сижу на холодном. Мне уже всё равно. Я где-то не здесь.
Картошка цветёт красиво. Оля выходит и заходит снова, дверь постоянно скрипит. Ребёнок какой-то трогает её руки своими.
Лес отпевает кого-то. Меня нет.
Не быть — это хорошо. Не быть — это значит не думать совсем. Ни о чем. Ни о том, кто этот ребёнок и кто эта Оля, и что стало их общим. Не быть этим ребёнком, не быть Олей, не быть этим местом, этим лесом, этой песочницей и этими качелями, что к небу привязаны. Не быть их бегущей смертью и на мгновение замерзшей жизнью.
Не-быть. Иногда мне кажется, я родилась, чтобы не быть.
Меня за это любили и понимали.
Но сложно не быть, когда ты уже есть. Приходится притворяться пустотой. Когда пустота распадается, она вдруг становится чем-то, обломки пустоты и контуры — это всё я.
Об эти невидимые коряги спотыкаются и чуть-чуть ранятся.
Мне неинтересно жить. Я знаю, что это беда.