В детстве я хотела быть любопытной. Но это дар. Гораздо ценнее умения запоминать, писать, читать. Любопытству нельзя научить.
Я не любопытна. Я вижу белое небо и говорю, что оно белое. Я могу сказать, что оно зефирное, и что-то отзовется в желудке — но не больше. Кто хочет узнать, как до неба дотронуться, тот чувствует небо.
Я завидую любопытствующим людям.
С детства я научилась не любопытствовать, а сомневаться. Разница между любопытством и сомнением — в желании обрести ответ. Я умею только спрашивать у ничего, ничего не ожидая. Я птица-говорун.
Как будто уже случившееся, тянется предрассветное небо в окне. Я глажу живот в холодной квартире, отопление не провели. Кругом темновато-сине. Он только что ушёл мыться. Он гладил меня по плечам и целовал зачем-то. И в самые губы шептал, что никуда не собирается улетать больше.
Пока он не понял, я ухожу. Он не знаком со всеми знакомыми мне людьми, и он меня не найдёт, пока я сама не стану искать. А я не стану.
Я уже просовываю ногу в колготки. Я уже натягиваю шапку. Я уже застегиваю куртку. Я уже беру ключи. Я уже с рюкзаком.
Я даже говорю
— пока
пустоте.
И пустота отзывается напором воды о стекло. И я почти закрываю перед пустотой дверь, чтобы войти в темноту подъезда и убежать куда-то. Но пустота говорит
— хорошо бы позавтракать
мне.
И я остаюсь, замерев.
— Готовь себе сам.
Я раздеваюсь и сажусь с ним за стол. Начинается завтрак, длинною в день.
Он мне говорит, как скучал и что кошки беременные страшнее беременных женщин, поэтому со мной легко справиться. Он мне говорит, что яичница получилась плохая, горелая, но он научится делать хорошую, чтобы перед школой наша дочь ела нормально, а я бы спала-отдыхала. Он мне говорит, что понял про любовь. Он мне говорит, что он меня встретил и всё понял, а потом он встретил ещё кого-то и понял прям совсем всё-всё. Он мне говорит, что он кого-то оставил.
Ну, вроде, принимай меня. Вот он я.
— А кого ты встретил?
А кого он оставил?
Хорошо жить с воспоминанием. Мы отличаемся тем, что он меня помнит, а я его — нет. Я не умею ухватывать людей постоянными образами. Они рассыпаются, когда я целую их, и исчезают, когда я их не вижу, и склеиваются уродливо, когда появляются снова, и по шву расползаются, когда я гляжу на них так, украдкой, из какого-нибудь угла, куда судьба вдруг поставила меня и попросила закрыть глаза.
Но я знаю имя. Я знаю, что полумесяцем ногтевой пластины он чешет перегородку носа, разъезжающегося, когда улыбается его лицо. Я знаю, что глаза у него зеленеют с годами, хотя его я знаю лишь год — но вот, они уже выцвели, пока мы сидели на кухне.
Я знаю, что он солнечный младенец, и в детстве был отмечен рыжиной, да обуглился.
Когда он говорит, что оставил кого-то, он не знает, что оставила я, и для него оставить — значит уйти, физическое действие. Он не слышит, как отдаляется стук сердца и начинают вдруг дышать лёгкие, будто не сжатые сплетением рёбер, без человека внутри. Может быть, потому, что он никогда не сможет впитать в себя человека, вобрать в себя человека. Быть человеком?
Я пытаюсь говорить с ним правильно. Говорить правильно — очень скучно. Кто-то внутри головой бьется о живот и ребра, о ребра и живот, пока я кручу мысли, превращая их в слова. По часовой, против. По часовой, против. Когда я замолкаю и он говорит, мне становится сложно дышать, хоть я не обидчива. Но очень ранима.
А кто она? Вся платье и ромашковое молочко, настойка на чае. Сбитень в полке, рядом с открытой пачкой презервативов. Чайный пакетик ссутулился и обнимает бугорок взбухшего от постоянной влаги рельефа комода. Мы пили чай и спали в кровати. Целовали её руки и голени — вместе, рисуя шагами губ дорожки по телу.
А кто она? Пальцами касаясь земли, не умела чувствовать тела, спрыгивала в пустоту простыней нашей спальни, ты помнишь спальню? Все было там же, все было так. Но иначе, немного по-другому. Ей снились уродцы-стопы и рисовались сами собой животные-крокодилы, ласточки-людоеды. Она была неземная, моя.
А кто она? Кудрями расслоились пряди волос, растеклись по подушке слезами уходящие надежды, мечты о прошлом, которое прошло.
Я её начинаю понимать, не его, и мне хочется в её сердце залезть — я знаю, как безопасно там существовать, как небольно дышать.
Он знает тоже. Я начинаю её ревновать.
Я не хочу слушать.
Я поняла, кто она.
Она — это Муха.
А он бы хотел быть Михасом, хотел бы быть Вовой, хотел бы быть человеком. А он просто он. Ничего не сделал и ничего не значил, прошёл.
Я его обнимаю и жалею, как ребенка. Маленький мальчик, разделивший с женщиной постель, неумеющий любить по-людски, неведомым всеземельным языком. Как могу я носить его ребёнка? Его можно только целовать, теперь я вижу, только целовать по утрам, забывая о ночи и всем, что было.