— Знаешь, вещи тебя не любят.
— Знаю. Меня любят люди.
Она сыпет афоризмами в надежде, что я их запишу.
— Ты говорила, что хочешь написать обо мне. Ты серьезно?
— Абсолютно!
— Что бы ты написала?
— Я бы сделала тебя своей попутчицей.
— Но попутчица — это ты.
— Не в моей книжке!
— И что там будет? Сплошные диалоги? Будешь себя цитировать?
— Нет, тебя.
— Спасибо, не надо.
— Я сделаю тебя такой, какой ты никогда не была.
— Вот об этом я и говорила.
Она заставляет меня говорить? Я заставляю её? Мне хочется быть остроумной?
Я не верю в писательство. Люди не умеют писать. Они не знают слов. Я тоже не знаю. Я не верю в язык.
— Ты верующая?
Она начинает говорить о Боге. Она противна мне тем, что верит в язык как в Бога. Болтает о Достоевском.
— Вот, и он мне пишет, что любит Достоевского. Ну, я шучу что-то. А потом он такой — у меня тётя умерла. Ездили в Питер. Было все, как у Достоевского. Ну, я не поняла, кто из нас дурак, а кто дура. Я, наверное.
Наверное. Ей стоило бы говорить о Пушкине, но давно не перечитывала и не помнит.
— И что? Спать ляжем в пять вечера? Чтоб не общаться?
— Да.
— Нет уж!
Она тянет меня (снова) на балкон, подбрасывает ладонями мои руки.
— Я буду учить тебя курить!
— Я уже умею.
— Не-е. Ты смотри.
Она целует фильтр. Я чувствую возбуждение. Она пихает мне в рот намокшую от её губ сигарету.
— Вдыхай.
Она говорит очень-очень тихо. И я вдыхаю. Загорается огонёк.
— А теперь отдай!
Двумя пальцами хватает сигарету, похожа на блатную или зэчку.
— Тебя-то саму кто так курить научил? Зачем так держать?
— А что? Ты кто по масти?
— Слушай, это может быть очень смешно. Для москвички. Но здесь это не юмор — так живут.
— Так, это запишем. Я не москвичка, кстати.
Она перекатывает сигарету по пальцам, та застревает между указательным и средним.
— Так лучше?
— Да. Спасибо.
— Не за что, солнце.
Я отворачиваюсь и иду в кухню, не хочу ей в лицо смотреть.
— Кстати, а с кем ты там во сне говорила? Екл… ер… дор? Егор?
— А что я говорила?
Она кричит что-то, но я уже не слышу, уже ушла. Не хочу переспрашивать. Егор меня слышал наверняка, а все, что скажу ему — будет правда. Не может не быть. Потому необязательно запоминать.
Звонит телефон. Оказывается, это мой.
— Алло.
— Ты когда вернёшься?
— Не начинай, пожалуйста.
Сбрасываю от страха — не могу перенести крика. Хочется плакать. Распускается лето по потолку и полу. Строительная пыль похожа на песок с пляжа. Жарко.
— Мама звонила? Так ты малявка?
Она мне подмигивает.
— Восемнадцать-то есть?
Достаёт с полки муку. Из холодильника яйца. Молоко. Кажется, будет делать блины.
— Умеешь?
— Только переворачиваю плохо.
— Я переверну.
— Угу, спасибо!
Я закрываю глаза, надо только подумать, что тут — не она. Бьётся о тазик венчик. Лопаются пузыри. Горка распадается на мучные комки. Я вдыхаю пыль вместе с дрожжевым запахом, хочу дышать поглубже, чтобы оглохнуть от кислорода. Как если бы мы были на улице и меня прибило солнце.
Скулит холодильник — от холода или боли, может быть, его ушибло электричество. В нем вспрыгнет сырный ломтик и упадет. Громада потрясётся, будто отряхиваясь от воды каплями. И застынет на месте.
Сломается рама окна, не желая закрываться. Хотя квартира — новая. Свежая. Купленная.
Масло начинает шипеть. Я представляю, как она ладонь кладёт на поверхность сковороды, как ей сильно больно, я открываю глаза и уже ловлю себя на шаге к плите, на вытянутой к ней руке.
— Ты чего?
Я молчу.
— Замечталась? Иди, переворачивай.
Блин рвётся, я сырое и горячее тесто сую себе в рот. Обжигает нёбо. Вкусно.
— Похожи на мамины.
Жжёт глотку. Хочется запить молоком, она мне его протягивает, как бы зная заранее желание.
— Я тоже так вечно делаю.
Когда пью, кажется, что меня изнутри целует. Я проглатываю и говорю.
— Завтра пойдём в галерею.
— Реально?
И кухню затапливает блинный запах. Назавтра мы реально идём в галерею.
Галерея в провинциальном, тем более в промышленном городке — не то же, что в столице или даже в крупном. Ей будто бы нечем гордиться. Но это только так думают.
На деле она не претендует ни на что, кроме себя самой, и потому может испытывать гордость. Помимо прочего, галерея в провинции — это убежище. Как и библиотека.
Чудно разбросаны по нашей стране одинаковые здания, обувные коробки. Постаревшие изнутри, протёртые воздухом, самим процессом дыхания людей.