— Ты не против, если я буду записывать? — спросил я.
— Валяй.
Я вытащил из кармана черный блокнот в клеенчатой обложке с эластичной лентой, удерживающей страницы вместе.
Симпатичный блокнотик, — заметил Аркадий.
Раньше я покупал их в Париже, — сказал я. Но теперь там таких уже не делают.
В Париже? — повторил он, приподняв бровь, как будто никогда и жизни не слышал ничего более претенциозного.
Потом подмигнул и продолжил рассказывать.
Чтобы разобраться в представлениях о Времени Сновидений, говорил он, нужно понять, что это как бы аборигенский аналог первых двух глав Книги Бытия — с одним только важным отличием.
В Книге Бытия Бог сначала сотворил «зверей земных», а потом из глины вылепил праотца Адама. Здесь же, в Австралии, Предки сами себя создали из глины, и их были сотни и тысячи — по одному для каждого вида тотема.
— Так что, когда австралиец говорит тебе: «У меня Сновидение Валлаби», он хочет сказать: «Мой тотем — Валлаби. Я принадлежу к роду Валлаби».
— Значит, Сновидение — это эмблема рода? Значок, позволяющий отличать «своих» от «чужих»? «Свою землю» от «чужой земли»?
— Да, но не только, — сказал Аркадий.
Каждый Человек-Валлаби верил, что он происходит от общего Праотца-Валлаби, который является предком всех других Людей — Валлаби и всех ныне живущих валлаби. Следовательно, валлаби — его братья. Убивать их ради мяса — и братоубийство, и каннибализм.
— И все же, — настаивал я, — такой человек является валлаби ничуть не больше, чем британцы являются львами, русские — медведями или американцы — белоголовыми орланами?
— Сновидением, — отвечал Аркадий, — может быть любое существо. Сновидением может быть даже вирус. У тебя может быть Сновидение ветряной оспы, Сновидение дождя, Сновидение пустынного апельсина, Сновидение вшей. В Кимберли кое у кого есть теперь даже Сновидение денег.
— Ну да, у валлийцев есть лук-порей, у шотландцев — чертополох, а Дафна превратилась в лавр.
— Та же старая история, — сказал Аркадий.
Потом он стал рассказывать дальше: считалось, что каждый предок-тотем, путешествуя по стране, рассыпал целую вереницу слов и музыкальных нот по земле, рядом со своими следами, и эти линии, эти «маршруты Сновидений», опутывали весь континент и служили «путями сообщения» между самыми удаленными друг от друга племенами.
— Песня, — говорил Аркадий, — являлась одновременно и картой, и радиопеленгатором. Если хорошо знаешь песню, то найдешь дорогу в любом месте страны.
— И человек, уходивший в «Обход», всегда шел вдоль одной из этих песенных троп?
— В прежние времена — да, — подтвердил Аркадий. — Теперь ездят на поезде или на машине.
— А если он собьется со своей песенной тропы?
— Тогда он нарушит границу. За это его могут пронзить копьем.
— Но пока он строго держится маршрута, он всегда будет встречать людей, у которых общее с ним Сновидение? То есть, по сути, своих братьев?
— Да.
— И он может ожидать от них гостеприимства?
— Как и они — от него.
— Выходит, песня — это нечто вроде паспорта и талона на обед?
— Опять-таки, все гораздо сложнее.
По крайней мере теоретически всю Австралию можно считать музыкальной партитурой. Едва ли нашлась бы во всей стране хоть одна скала, хоть одна речушка, которая бы еще не была воспета. Наверное, можно было бы рассматривать Тропы Песен как бесконечные макароноообразные строки местных «Илиад» и «Одиссей», извивающиеся то в одну, то в другую сторону, и каждый «эпизод» этих эпических поэм можно прочесть в геологическом смысле.
— Под словом «эпизод», — спросил я, — ты имеешь в виду «священное место»?
— Ну да.
— Вроде тех, что ты включаешь в обзор для железнодорожников?
— Можно и так выразиться, — сказал он. — В буше в любом месте можно ткнуть куда угодно и спросить у аборигена, который идет с тобой: «А тут что за история?» или: «Кто это?» Скорее всего, он ответит: «Кенгуру», или «Волнистый Попугайчик», или «Бородатая Ящерица» — в зависимости от того, какой Предок там проходил.
— А расстояние между двумя такими местами можно рассматривать как отрывок песни?
— Вот здесь-то, — ответил Аркадий, — и кроется причина всех моих споров с железнодорожниками.
Одно дело — уверить землемера в том, что груда валунов — это яйца Радужной Змеи, а глыба красноватого песчаника — печень пронзенного копьем Кенгуру. И совсем другое — убедить его, что невзрачная полоска гравия — музыкальный аналог Опуса III Бетховена.
Создавая мир своим пением, продолжал он, Предки были поэтами в исконном смысле этого слова: ведь пойэсис у древних греков означало «творение». Ни один абориген не мог и помыслить, что сотворенный мир был хоть в чем-то несовершенным. В его религиозной жизни была единственная цель: сохранить землю такой, какой она всегда была и должна быть. Человек, отправлявшийся в «Обход», совершал ритуальное странствие. Он ступал по стопам своего Предка. Он пел строфы, сложенные Предком, не изменяя в них ни единого слова, ни единой ноты — и тем самым заново совершая Творение.
— Иногда, — говорил Аркадий, — я везу своих «стариков» по пустыне, мы подъезжаем к гребню дюн — и тут вдруг все они принимаются дружно петь. «Что поете, народ?» — спрашиваю я, а они в ответ: «Поем землю, босс. Так она быстрее показывается».
Аборигены не понимают, как земля может существовать, пока они ее не увидят и не «пропоют» — точно так же, как во Время Сновидений земли не было до тех пор, пока Предки не воспели ее.
— Выходит, земля, — сказал я, — должна существовать в первую очередь как умственное понятие? А затем ее нужно пропеть? Только после этого можно говорить о ее существовании?
— Верно.
— Иными словами, «существовать» значит «восприниматься»?
— Да.
— Что-то это подозрительно отдает «Опровержением материи» епископа Беркли.
— Или буддизмом чистого разума, — возразил Аркадий. — Там мир тоже видится наваждением.
— Тогда, наверное, эти 450 километров стали, которые разрежут бессчетные песни и пролягут через них, должны вызвать у твоих «стариков» настоящее умственное расстройство?
— И да, и нет, — ответил он. — Они очень непрошибаемы в смысле эмоций и к тому же очень прагматичны. Кроме того, они видели кое-что и похуже железных дорог.
Аборигены верили, что все «звери земные» были сначала тайно сотворены под корой земли — как и все механизмы белого человека — все его аэропланы, ружья, «тойоты-лендкрузеры». То же самое относится и ко всем будущим изобретениям, какие когда-либо будут изобретены: просто они пока дремлют под землей, ожидая своей очереди подняться наверх.
— Тогда, быть может, — предположил я, — они могли бы воспеть железную дорогу, чтобы и ей нашлось место в Божьем тварном мире?
— Вот именно, — сказал Аркадий.
4
Был уже шестой час. Вечерний свет сочился вдоль улицы, и из окна мы увидели группу чернокожих ребят в клетчатых рубахах и ковбойских шляпах, которые, покачиваясь под цезальпиниями, шли в сторону паба.
Официантка смахивала со столов остатки еды. Аркадий попросил ее принести еще кофе, но та сказала, что уже выключила машину. Он поглядел в свою пустую чашку и нахмурился.
Потом поднял взгляд и неожиданно спросил:
— А почему тебя все это интересует? Чего ты здесь ищешь?
— Я приехал сюда, чтобы проверить одну идею.
— Важную идею?
— Наверное, очень очевидную идею. Просто мне нужно обязательно избавиться от нее.
— Ну и?
Видя внезапную перемену в его настроении, я занервничал. Я начал объяснять, что однажды безуспешно пытался написать книгу о кочевниках.
— О кочевниках-пастухах?
— Нет. Просто о кочевниках. О номадах. Номос по-гречески — «пастбище». Номады кочуют с пастбища на пастбище. Так что кочевники-пастухи — это уже плеоназм.
— Принято, — сказал Аркадий. — Продолжай. А почему о кочевниках?