Поразительно, но в травлю Кузнецова тогда же включилось и немало хороших поэтов. Я так и не понял, к примеру, Владимира Цыбина. Ведь это был неплохой лирик, понимавший толк в поэзии. Но и он впал в истерию, обвинив Кузнецова в гигантизме и эстетической глухоте. Прочитав статью Кузнецова «Союз души с душой родной», Цыбин заявил: «Сам её пафос, направленный на ряд несомненно выдающихся имён русской советской поэзии — А. Твардовского, К. Симонова А. Ахматовой, Б. Пастернака, — ложен и отдаёт самолюбованием, что и привело его [поэта. — В.О.] к явственной самоизоляции в собственных пристрастиях» («Литературная учёба», 1986, № 4, с. 91). При этом Цыбин из всех сил уговаривал Кузнецова включиться в другую борьбу — с кланом его заклятого врага Николая Старшинова. Хотя тому бесконечные перепалки Цыбина со Старшиновым представлялись какой-то мышиной вознёй. Он не понимал, чем стишата Евгения Антошкина или Владимира Шлёнского, выступавших на стороне Цыбина, отличались от завываний Григория Калюжного или Евгения Артюха, считавшихся сторонниками Старшинова. И у тех, и у других настоящая поэзия даже не ночевала.
Кстати, по прошествии многих лет, когда страсти отчасти улеглись, стало отчётливо видно, что Великая Отечественная война, кто бы и что ни говорил, большого художника не родила. А почему, критикой это до сих пор не осмыслено и не понято.
Добавлю, что уже в «нулевые» годы были напечатаны дневники и записные книжки Варлама Шаламова, который во время войны находился в колымских лагерях и поэтому лично не пережил то, что испытали фронтовики. Но у него был отменный литературный вкус. Кроме того, он обладал интуицией. Так вот, он, когда до него дошли стихи Симонова, сразу понял: это — не поэзия. Это — сиюминутный порыв, важный в конкретный момент. Но это не та литература, которой была уготована вечность. Шаламов писал: «Стихотворения, чей успех вызван не столько качеством стиха, сколько жаждой времени: „Гренада“ <М.Светлова>, „Жди меня“ <К.Симонова>, „Физики и лирики“ <Б.Слуцкого>» (В. Шаламов. Несколько моих жизней. М., 2009. С. 301).
Кстати, ещё до обнародования дневников Шаламова возник вопрос об авторстве стихотворения «Жди меня…». По одной из версий, оно было написано не в 42-м году, а перед самой войной, и руку к его сочинению приложил не только Симонов, но и сосланный в сибирские лагеря журналист Залман Румер.
Лично меня в вопросе о военной поэзии всегда интересовали другие моменты: кого всё-таки выдвинуло военное поколение и кто из фронтовиков преодолел быт и прорвался к бытию. Наровчатов? Но Кузнецов, всегда восхищавшийся культурой своего учителя по Литинституту, тем не менее не считал его большим поэтом. Скорее он был солидарен с другом юности Наровчатова — Давидом Самойловым, который не раз утверждал, что военное поколение так и не родило гения.
Правда, уже осенью 1987 года Кузнецов почему-то выделил некоторые военные стихи Виктора Кочеткова. Но, похоже, поэт покривил душой. Видимо, он просто хотел поддержать оказавшегося не у дел близкого ему по духу человека. Как поэт Кочетков, безусловно, сильно уступал не только Слуцкому или Межирову, но даже Михаилу Львову. Слабее его были разве что Старшинов да Викулов.
К слову, позже в середине «нулевых» годов я в воспоминаниях Евгения Чеканова нашёл другую характеристику Кочеткову. «Как оказалось, тремя годами ранее, в 1984 году Кузнецов говорил иначе. Он утверждал: „Как поэт он [Кочетков. — В.О.] — так… ничего… пустое место. А как человек — да, хороший. Кочеткова, по его словам, сильно обидели, убрав из секретарей какого-то парткома. Тогда, вслед за ним, ушёл из парткома и сам Кузнецов“ (№ 1, с. 114).»
Ещё один момент. Уже на склоне лет Кузнецову в который раз задали вопрос о фронтовиках, видимо, думая, что поэт с годами смягчился и внёс коррективы в своё отношение к военной поэзии. Но он по-прежнему упорно стоял на своём. «Когда-то, — ответил Кузнецов, — я выступал на поэтическом вечере в ЦДЛ и хвалил стихи поэта-фронтовика Виктора Кочеткова, а перед этим я действительно сказал о том, что никакого фронтового поколения в поэзии не существует: так назвали себя несколько молодых людей, пришедших с войны и объединённых общими воспоминаниями. Но они и примкнувшие к ним не написали ничего великого, а донесли окопный быт, а не бытие войны, и, кроме двух выдающихся стихотворений (одно Твардовского „Я убит подо Ржевом“ и другие Исаковского „Враги сожгли родную хату“), не написано ничего значительного о войне. Но ведь это сущая правда» («Независимая газета», 1998, 27 октября).