Варя подняла голову, посмотрела Валерию в его черные, всегда внимательные глаза, и вдруг ей захотелось прижаться к его плечу. Пусть бы он положил свою руку, уверенную, знающую, что делать, на ее голову, в которой опять такая сумятица появилась, хоть снова реви. Варя подавила свое желание, но пылающие щеки, какие-то мятежные движения рук выдали ее. Валерий сам приблизился к ней, прижал ее аккуратную, вылепленную в совершеннейших пропорциях голову к своей груди, сказал, волнуясь:
— А главное, не унывай, Варюша! Знаешь, как я в тебя верю? Не выскажешь даже! Ты человек с характером!
Варя затихла, затаилась, и эти секунды показались столь прекрасными, столь значительными, что она неслышно заплакала, испытывая от этих слез не огорчение, не боль, а сладость, восторженный трепет сердца.
Вошла Надя — в розовом халате, с подобранными волосами, посвежевшая после воды, надушенная, довольная собой. В одно мгновение, летучим взглядом, оценила обстановку.
— Ты что, отказал ей в помощи? Отказал? Валера, ты оглох, что ли? — присматриваясь к Варе, к ее слезам, нетерпеливо спросила Надя.
— Не нуждается она в моей помощи. Такие, Надя, человеки сами себе прокладывают дороги. — Валерий медленно прошелся по комнате, остановился, развел руками, глядя на жену. — Да, да, вот так: сами прокладывают себе дороги.
— Ты сумасшедшая, Варвара! — взвизгнула Надя, и ее холеные ручки сжались в кулаки. — Знай только: Валерий не хочет помочь, я помогу! И говорю тебе как старшая сестра, которая тебя нянчила и воспитывала, назад в деревню я тебя не пущу, не пущу ни под каким видом!
6
Осень… Звонкая, солнечная осень. Кто родился в деревне, кто вырос в объятиях рощ и полей, кого целовали утренние холодные туманы, кто слышал протяжный нескончаемый шелест хрупкой многоцветной листвы, кто глотал сытные запахи спелых конопляников, тот поймет, как тоскливо в эти дни бабьего лета было на душе у Вари.
Надя все-таки добилась своего: Варя осталась в городе. Она работала теперь в факультетской клинике санитаркой и три раза в неделю ходила на вечерние курсы по подготовке в мединститут.
Утром из дому уходила первой Варя. Ее дежурство начиналось с восьми утра. Иногда Варя уходила с Надей: сестра приступала к работе на час позже, но их учреждения были рядом. Валерий жил по своему распорядку. В иные дни он уезжал из дому в шесть утра, чтобы к началу дневных смен попасть на заводы, а иногда отключал телефон и садился писать какие-то бумаги, которые называл «Записки».
Варя обычно выходила из дому с запасом времени. Она не любила спешить, устраивать себе и другим гонку, создавать напряжение, когда стучащее сердце поднимается и становится нечем дышать. Каждое дело должно делаться в свой час. Эту привычку Варя переняла от бабули — Олимпиады Захаровны.
Дорогу к больнице Варя проложила свою, особую. Можно было пройти короче: по главному проспекту три квартала, а потом узким проулком два квартала и триста метров через пустырь, который еще не застраивался. Здесь, в центре города, намечался обширный водоем: пруд, отводные каналы, фонтаны. Пока всюду лежали камни, бетонные плиты, металлические трубы.
Варин путь был гораздо длиннее. Она выходила к реке и берегом, по его кромке, засыпанной хрустящей галькой, между разросшихся кустов акации, рябины, боярышника не спеша шла к продолговатому семиэтажному зданию факультетской клиники.
Пока шла — целых полчаса! — у нее возникало ощущение, что идет она не по городу, а шагает через свои поля, на которых каждую осень школьники трудились на колхоз. Возможно, кому-то эта работа была в тягость, но Варе она нравилась. Ее захватывало веселье, которое не покидало ребят с утра до ночи. Мишка Огурцов, бесенок, в такие дни был неистощим на выдумки, и, хоть старался для всех, Варя чувствовала, что прежде всего он старается для нее.
Варя шагала не торопясь, чтоб насладиться на целый день сиянием реки, плеском ее вод, разбуженных отживающим свой век пароходом, хлопавшим плицами колес и сновавшим от берега к берегу; порханием щебетавших в кустах птичек, тихим и загадочным перешептыванием веток, чутких к порывам утреннего ветерка… Иногда Варя останавливалась и неподвижно стояла минуту-две на самой кромке яра, окидывая прищуренными глазами речную ширь, блекнущую, уже слегка побуревшую зелень холмов, убегавших куда-то далеко-далеко, за синеющий горизонт.