А он снова замолчал. После телеграммы Варя написала подробное письмо, основной мотив которого был один: «Миша, славный мой друг, потерпи, дай уладить все дела по-хорошему».
На самом деле Мишка не отмалчивался. Он ответил Варе на ее телеграмму тоже телеграммой: «Варя-Варюша, устраивай все дела как положено. Весенние полевые работы проведем без тебя, но на уборке нужна как штык».
Мишкина телеграмма преспокойно лежала в одной из многочисленных сумок Нади, запрятанных в одежный шкаф под ключ. Надя не хотела сдавать своих позиций и в последние дни не спускала глаз с Вари. Она уже уговорила Валерия прихватить с собой Тростинку, когда в июле они отправятся отдыхать на юг.
А Варе быть с Надей один на один становилось все труднее. Разговор между ними ограничивался чисто бытовыми темами: что купить из продуктов, когда заняться приборкой, что из вещей положить в чемоданы, когда они отправятся на курорт. Ну, иногда всплывал Висса, Виссарион, но Варя этого разговора не поддерживала, и Надя обиженно умолкала.
Но и Варя пыталась втянуть Надю в круг своих интересов. Она вспоминала о жизни в деревне, когда все были вместе, вспоминала маму, отца, но Надя резко обрывала ее:
— Ну, перестань! Старого не вернешь!
…Хитрая, коварная, мудрая эта штука — жизнь. Самые сложные, запутанные и, казалось бы, неразрешимые противоречия она порой решает со стремительностью молнии, пронзающей темный от непроглядных туч небосклон.
Болезнь Пахома Васильича туго поддавалась лечению. После месячного отсутствия он вновь появился в клинике. Нога его сохла, он с трудом волочил ее, как неживую, и теперь больше лежал, чем ходил.
И все-таки нет-нет, Варя заставала его на их любимом месте в глухом коридорчике, у окна.
И в этот день Варя перед тем, как уйти с дежурства, решила забежать в палату и пожелать Пахому Васильичу доброго вечера и в особенности доброй ночи (Пахом Васильич страдал устойчивой бессонницей).
Однако в палате Пахома Васильича не было. Варя заглянула в комнату ДС (дежурной сестры) и там его не обнаружила. «Небось у окна стоит, размышляет», — подумала Варя и, легко скользя по паркету, покрытому лаком, заторопилась в коридорчик.
Пахом Васильич был здесь. Опираясь на клюку, он увлеченно смотрел в окно, за которым уже синели сумерки. Жалко висел на его худых плечах длинный, просторный халат. Он настолько увлеченно смотрел в окно, что Варя не рискнула сразу прервать его наблюдения. Но, услышав ее шаги, он сам, не торопясь, тяжело повернулся. Варя в одно мгновение заметила, что лицо его не просто бледное, а какое-то мучнисто-серое, подсвеченное к тому же синевой сумерек.
— Как дела, Варюша? — тихо, скорее губами спросил Пахом Васильич. Она знала, о чем он ее спрашивает.
Утром на курсах Варя сдавала экзамен по истории, и накануне у них был разговор об этом.
— Сдала, Пахом Васильич!
— Мо-лодец! — протянул он и, шагнув к ней, рухнул на пол. Клюшка вылетела из его руки, стукнула об стенку и с грохотом покатилась к двери через Варины ноги. Другой рукой Пахом Васильич схватился за свои очки в латунной оправе и сжал их в пальцах. Всклокоченная голова старика гулко ударилась об пол, и звук этого удара пронзил Варины уши. Что-то треснуло и булькнуло в его груди, и все оборвалось.
— Пахом Васильич, что с вами? — судорожно подталкивая ладони под голову старика, спросила Варя. Губы его не шевельнулись. Варя заглянула ему в глаза и с ужасом отринула от него. Из его безмолвных, мученических глаз холодно и отчужденно смотрела смерть, та самая смерть, которая была, по его словам, испытанием живых.
Варя вскочила на ноги, побежала, оглушая всю больницу необузданно диким криком:
— Человек! Человек умирает!
Варю, сотрясавшуюся от рыданий, втолкнули в комнату ДС, приглушая ее вопли, сунули под нос ватку с нашатырным спиртом, сделали укол. Пахома Васильича быстро подобрали и перенесли в реанимацию. Но восстановить жизненные функции не удалось — слишком сильным и точным ударом сразила его смерть. «Самопроизвольный разрыв сердечной мышцы» — так значилось в анатомическом акте.
Только через две недели Варя оправилась от потрясения, вызванного внезапной смертью Пахома Васильича. Все, что произошло в ту минуту в коридорчике, преследовало ее и днем и ночью: стук его головы, остекленевшие глаза и звук его последнего слова: «Молодец!»