С тех пор как Кунио узнал об отрицательном отношении отца к его намерениям, он внезапно изведал страдания любви. До сих пор у него не было случая испытать огорчения, неизбежно сопутствующие любви. С возникновением неожиданного препятствия в нем вспыхнуло безудержное желание бороться за свое чувство. Нужно, было сломить сопротивление родных, завоевать любовь с боя, ему мерещилось в этом что-то героическое, что-то возвышенно-прекрасное.
— Иоко, я собираюсь сделать Юмико формальное предложение. Вы одобряете? — взволнованно и в то же время несколько смущенно сказал он, сидя в комнате Иоко на подоконнике.
— Право, не знаю, что тебе на это ответить...—Иоко, склонившаяся над выкройкой, задумчиво покачала головой.— Ведь Юмико еще совсем дитя. Она еще ничего не смыслит в жизни...— Как старшей, Иоко было больно, при мысли, что ее юная, кроткая сестренка узнает горечь любви, неизбежную в эти суровые времена.— Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы Юмико ещё хоть немного пожила без тревог и волнений. Не знаю, поймешь ли ты меня...
Вот как? Ну, по правде говоря, об этом теперь толковать уже поздно.
— Что ты хочешь этим сказать?!
— Вчера я послал профессору Кодама письмо, в котором официально прошу руки Юмико.
Иоко была поражена. Делая вид, что не замечает ее удивления, Кунио потянулся и преувеличенно громко зевнул.
Лечебница профессора Кодама — двухэтажное желтое здание европейской архитектуры — стояла на открытом удобном месте, на небольшой возвышенности в районе Мэгуро. Профессор Кодама подкатил к подъезду на рикше. Он был в халате. Час назад профессора срочно вызвали к больному стенокардией, и он поспешно уехал, оставив в приемной больных, ожидавших приема. Из кармана его халата свисали резиновые трубки фонендоскопа. Сняв ботинки, профессор переобулся в комнатные туфли и вместе с вышедшей навстречу сестрой быстро прошел к себе в кабинет.
На столе лежало несколько писем. Пока заждавшиеся пациенты готовились войти в кабинет, профессор успел пробежать глазами адреса отправителей. Он надеялся найти письма от сыновей, служивших в армии, но от них писем не было. Зато ему бросилась в глаза размашистая, угловатая подпись Кунио Асидзава..
В кабинет вошла вдова, лет сорока, с увядшим лицом, -страдавшая застарелым катаром бронхов. Вытирая руки дезинфицирующим раствором, профессор думал про себя: «Что это вдруг понадобилось Кунио-куну?» Сестра надломила ампулу и готовила больную к уколу. Во втором этаже, где помещались стационарные больные, царила тишина. Пациенты входили один за другим: старушка, больная плевритом, молодая женщина, страдавшая воспалением почек, подросток, больной острым катаром кишечника, шофер, пытавшийся покончить жизнь самоубийством с помощью люминала... У каждого был свой особый характер, своя, непохожая на другие, болезнь. У профессора для каждого больного находилась приветливая улыбка. Все они стремились избавиться от своего недуга, все искали спасения у сэнсэя. И сэнсей тщательно, неторопливо обследовал пациентов, и это успокаивало их возбужденные нервы; когда человек заболевает, всякий, даже взрослый, становится капризным и неразумным, словно дитя... Профессор Кодама любил своих пациентов. У каждого из них имелось уязвимое место, свой особый недуг, с которым они были бессильны справиться сами. Отбросив стыд, не заботясь, что о них подумают, все они спешили за помощью к сэнсэю. И профессор относился к ним, как отец, великодушный и терпеливый.
В кабинете царил полумрак; усевшись на предложенный стул, больной успокаивался — тишина действовала благотворно. Вслед за женщиной, больной катаром легких, вошел старик. Подозрение на рак желудка... Старику около семидесяти, операция невозможна. Вряд ли он протянет еще полгода... Следующий больной — мальчик. По-видимому, у него глисты. С мальчиком — нарядная молодая мать. Профессор направляет их на анализ, и они уходят. Затем студентка — инфильтрат в легких. Профессор посылает ее в соседнее помещение на рентген. Наконец наступает перерыв. Уже полдень, пора обедать.
Пока собирали обед, профессор вышел в маленький садик, разбитый на небольшом пространстве между домом и зданием больницы, уселся в плетеное кресло подле горшочков с ярко-красной геранью и, закурив сигарету, распечатал письмо Кунио Асидзава.
С точки зрения профессора, Кунио тоже, несомненно, следовало отнести к числу заболевших. Принося извинения за неожиданное послание, он просил разрешения обручиться с Юмико. «Я принял решение в самом начале будущего года вступить в части военно-морского воздушного флота и, следовательно, готов отдать жизнь за империю»,— писал Кунио... Далее в письме говорилось, что перед вступлением в армию он тем не менее обязательно хотел бы обручиться с Юмико, «хотя бы ради того, чтобы унести с собой воспоминания о прежней жизни».