Хозяин «Смуглой леди» попытался представить подобную картину. И не смог. Вместо этого ему пришлось вернуться к функциям судна и перископу.
— И почему же твои взгляды изменились?
— Помнишь ту часть из «Генриха IV», где Фальстаф находит на поле брани тело Готспера Горячей Шпоры?
— Помню.
Перископ и радар подтверждали: небо чисто от колесниц. Ночью Манмуту пришлось отбросить потухший реактор, и теперь лодка едва набирала шесть узлов, причём запасные аккумуляторы сели уже до четырёх процентов мощности. Капитан понимал, что повторного всплытия не избежать. На поверхности он заполнял свою каюту чистым воздухом до отказа, а весь кислород, произведённый кораблём, пересылал Орфу. К сожалению, оказалось невозможно просто перекачать часть марсианской атмосферы внутрь судна: системы безопасности не позволяли сделать этого.
— Фальстаф пронзает лодыжку трупа «для верности», — подал голос иониец, — а затем тащит его на спине, надеясь поживиться за счёт прославленного покойника.
— Ну да, — отозвался хозяин «Смуглой леди».
Комсаты подтверждали близость берега, до которого оставалось километров тридцать, однако перископ до сих пор не обнаруживал признаков суши, а рисковать, направляя радар прямо перед собой, европейцу не хотелось. Он приготовился всплыть, одновременно принимая все меры, дабы в случае опасности стремительно погрузиться на дно.
— «Главное достоинство храбрости — благоразумие, и именно оно спасло мне жизнь», — продекламировал Манмут. — Все комментаторы шекспировского творчества: Блум, Годдард, Бредли, Морганн, Хазлитт и даже Эмерсон — единогласно причисляют Фальстафа к величайшим детищам гения.
— И пусть. — Орфу замолчал, ожидая, пока балластные резервуары перестанут грохотать и трястись. Когда кругом воцарилась тишина и только волны плескались у корпуса, моравек спокойно закончил: — Лично я нахожу его достойным презрения.
— Презрения?
Лодка вырвалась на поверхность. Рассвет едва наступил, и здешнее солнце — во сто крат огромнее той блестящей точки, под светом которой прошло всё существование европейца, — только-только начинало отрываться от горизонта. Хозяин корабля включил вентиляцию и жадно задышал солёным морским воздухом.
— «Чем он одарён, кроме уменья пробовать херес? Чему научился, кроме разрезывания и пожирания каплунов? Чем он проявил себя, кроме обмана и подлости? Какие у него достоинства? — Никаких. Какие недостатки? — Все решительно», — процитировал краб.
— Да, но ведь принц Гарри шутил, когда говорил это.
Манмут решился плыть у самой водной глади. Так, разумеется, опаснее, недаром радар засекал новую колесницу каждый час или два. Зато наверху подводная лодка делала целых восемь узлов, да и ресурсы жизнеобеспечения частично растягивались.
— Разве? — переспросил Орфу. — Во второй половине пьесы он отрёкся от беспутного обжоры.
— Чем заживо убил Фальстафа. «Король разбил ему сердце», как выразилась миссис Куикли, — откликнулся маленький европеец, наслаждаясь кислородом и непрестанно думая о своём товарище, плавающем в одинокой темноте трюма. Уже первое всплытие показало, что ионийца не вытащить наружу посреди океана. Значит, следовало дожидаться суши.
— Негодяй получил по заслугам, я уверен, — возразил Орфу. — Как он исполнял приказ набрать рекрутов для битвы? За взятки отпустил на волю стоящих парней и набрал одних неудачников. Тех, что сам окрестил «пушечным мясом».
«Смуглая леди» набирала обороты, рассекая невысокие волны. Капитан неотрывно следил за показаниями радара, сонара и перископа.
— Но всем известно, Фальстаф интереснее того же принца Гарри, — слегка растерялся Манмут. — Он уморителен, исполнен жизненной правды, отказывается воевать, остроумен… По словам Хазлитта, «счастье свободы, обретённой в юморе, и есть сущность Фальстафа».
— Допустим, — согласился иониец. — Однако что это за свобода? Высмеивать всё и вся? Присваивать чужое и прятаться в кустах?
— Сэр Джон был рыцарем… — вскинулся собеседник и вдруг серьёзно задумался над словами друга — этого шутливого, порою циничного комментатора причудливого бытия самих моравеков. — Ты говоришь словно Корос III.