— Как ты узнала, что я не Парис? — вымолвил я наконец.
Елена слегка встрепенулась и удостоила меня слабой улыбки.
— Женщина способна забыть, какого цвета глаза её любимого, как он говорит или смеётся, может даже не вспомнить его фигуру… Но перепутать мужа в постели?..
Настала моя очередь вздрогнуть от неожиданности. И не только из-за резкой прямоты её слов. Гомер буквально воспевал царственную наружность Приамида, сравнивал парня с жеребцом, «раскормленным в стойле». «Гордый собой. Высоко голова. По плечам его грива играет… Полон сознаньем своей красоты он. Мчат его лёгкие ноги…» Выражаясь убогим языком тинейджеров из моей прошлой жизни, «ещё тот шкаф». Так вот, в постели с Еленой у меня был тот же могучий, умащённый маслом бронзовый торс, те же буйные волосы лились по моим плечам, и плоский живот напоминал твёрдостью стиральную доску…
— У тебя пенис больше, — вдруг сказала красавица.
Я даже заморгал от изумления. Правда, она употребила другое слово — не «пенис», ибо латынь ещё не возникла как самостоятельный язык, а нечто более сленговое, вроде нашего «хрена». Только это не важно. Когда мы занимались любовью, я обладал пенисом Париса…
— Да нет, я вовсе не поэтому отличила тебя, — пояснила Елена, словно прочитав мои мысли. — Это просто наблюдение.
— Тогда как же…
— Вот именно. Как. Ты завладел мной иначе, Хок-эн-беа-уиии.
Я не знал, что на это ответить. А если бы и знал, не смог бы ясно произнести ни звука.
Дочь Зевса опять улыбнулась:
— В первый раз мы были с Парисом не в Спарте, где он захватил меня, и не в Илионе, куда потом отвёз, а на маленьком островке Крона, по дороге сюда.
Я никогда не слышал об этом острове. Но поскольку в переводе с античного его название означает «скалистый», получается, сын Приама прервал обратное плавание ради того, чтобы пристать к безымянному, покрытому камнями берегу, лишь бы остаться с пленницей наедине, подальше от любопытных глаз команды. Из чего можно заключить, что герой достаточно… нетерпелив. «Как и ты сам, Хокенберри», — отчётливо проговорил внутренний голос, удивительно смахивающий на пробудившуюся совесть. Слишком поздно пробудившуюся.
— С тех пор мы имели друг друга сотни раз, — мягко продолжала красавица. — Однако ничего подобного этой ночи между нами не случалось. Никогда.
Мамочки. Что это… похвала? Я так хорош или… Стоп! Ерунда. В поэме Гомер на каждом шагу превозносит богоподобный облик и чары Париса, величайшего любовника, перед которым не устоять ни кратковечной женщине, ни богине, а это значит лишь одно…
— Ты, — прервала мои смущённые думы Елена, — ты был… серьёзен.
Вот как. Серьёзен. Я потуже запахнул рваный хитон и в замешательстве уставился на грозовое небо. Серьёзен!..
— Искренен, — продолжала она. — Очень искренен.
Если ты не заткнёшься, подумалось мне, если не прекратишь подбирать синонимы к слову «ничтожный», я выкручу твоё белое запястье, отберу кинжал и сам полосну себе по горлу.
— Это боги направили тебя? — спросила красавица.
Может, всё-таки приврать? Даже у этой женщины с сердцем воительницы не поднялась бы рука распотрошить посланника с Олимпа. Но я снова выбрал правду. Елена читала меня, будто раскрытую книгу. И потом, ложь приедается…
— Нет, меня никто не направлял.
— Ты явился в этот дом, только чтобы побыть со мной?
Что ж, хотя бы на сей раз обошлось без непристойностей.
— Да. То есть не совсем.
Избранница Париса молча смотрела на меня. Где-то на улице громко захохотал мужчина. К нему присоединился звучный женский смех. Я же говорил, Илион никогда не спит.
— Как тебе объяснить? Всю войну, с самого первого дня мне было так одиноко… Безумно не хватало человеческого тепла, беседы, прикосновений…
— Теперь-то, надеюсь, хватило? — перебила она, не то насмехаясь, не то обвиняя.
— Да, — отозвался я.
— У тебя есть супруга, Хок-эн-беа-уиии?
— Да. Нет. — Я замотал головой, чувствуя себя последним идиотом. — Наверное, когда-то я был женат… Только теперь моя жена мертва.