— Я должен был спасти его, но не сумел, — пояснил крошечный европеец, ускоряя шаг, дабы поспеть за драматургом.
В серых глазах поэта плясали зелёные искры. Шекспир оказался коренастым мужчиной намного старше двадцати, сладкоречивым и одетым гораздо приличнее, чем ожидал Манмут от простого театрального актёра. Заострённый овал лица окаймляла уже отступающая назад линия каштановых волос, бакенбарды, еле заметная бородка и тонкие усики — создавалось такое ощущение, словно Бард осторожно борется с надоевшим обликом. В левом ухе красовалось маленькое золотое кольцо, на плечах чёрного камзола лежал широкий мягкий воротник белой блузы с длинными шнурками.
В голове моравека теснилась тысяча вопросов типа: «Что вы сейчас пишете?», «Каково это — жить в городе, который вскоре охватит чума?» и «Существует ли тайная структура в цикле сонетов?» — однако всё, на что он был способен, — это вспоминать Орфу.
— Я ведь пытался ему помочь, — изливал душу европеец. — А потом реактор «Смуглой леди» заглох, и батареи разрядились в пяти километрах от земли. Я как раз искал вход в одну из прибрежных пещер — подходящее место, чтобы укрыть подлодку.
— «Смуглая леди»? — прервал его Шекспир. — Так зовётся ваше судно?
— Да.
— Умоляю, продолжайте.
— Мы с другом говорили о каменных лицах. Стояла ночь, мы причалили к берегу под покровом темноты, но я воспользовался прибором ночного видения и всё подробно рассказывал. Орфу был ещё жив. Подлодка производила достаточно О-два…
— О-два?
— Воздух. Так вот, я описывал товарищу гигантские каменные головы…
— Гигантские каменные головы? Статуи, верно?
— Мощные монолиты высотой под двадцать метров.
— Вы разглядели изваяния? — заинтересовался Бард. — Они изображали кого-то из вашего круга? А может, великого короля или завоевателя?
— Сказать по правде, они находились чересчур далеко, и я не разобрал черты.
Собеседники приблизились к широкому многоарочному мосту, застроенному трёхэтажными зданиями. На улочке четырёх метров в ширину, скорее смахивающей на туннель, толпы прохожих отчаянно старались разминуться со стадом овец, которое гнали в город с южных пастбищ. И вдоль всей дороги на острых кольях торчало множество человеческих голов — кое-где они уже высохли и мумифицировались, некоторые стали почти черепами, если не считать редкие клочья волос и клочки красноватой плоти, иные же поражали румянцем на щеках и ещё не поблёкших губах.
— Что это? — выдавил из себя Манмут, чувствуя, как холодеют органические внутренности.
— Лондонский мост. — Шекспир пожал плечами. — Поведайте же мне о вашем друге.
Устав глазеть на прославленного драматурга снизу вверх, моравек забрался на каменную стену, что служила перилами. На востоке громоздилась неприступная башня грозного вида — та самая башня из «Ричарда III», предположил капитан подлодки. «Я сплю или умираю от недостатка воздуха, — решил он про себя. — Однако не позволю этому сну прекратиться, не задав хотя бы одного главного вопроса».
— Вы уже взялись за свои сонеты, мастер Шекспир?
Драматург с улыбкой посмотрел на зловонную Темзу и обернулся на смердящий город. Повсюду лежали нечистоты, в лужах разлагались конские трупы, окровавленные части куриных тушек плавали в сточных канавах и плавно кружились в затхлых заводях. Маленький европеец давно уже вырубил все обонятельные датчики. Для него оставалось загадкой, как люди со здоровыми носами, не подлежащими отключению, способны выдерживать подобное издевательство.
— Откуда вам известно о моих первых опытах сонетов? — промолвил Бард.
Манмут по-человечьи пожал плечами:
— Обычная догадка. Так вы их начали?
— Я подумывал развлечься с этой поэтической формой, — признал драматург.
— А кто тот юноша, которому посвящены стихи? — спросил моравек, еле дыша от восторга. Неужели на его долю выпадет счастье разгадать тайну многих веков? — Уж не граф ли Саутгемптон, Генрих Ризли?
Актёр Королевского театра заморгал от изумления и внимательно вгляделся в собеседника.
— Похоже, вы следуете за мной по пятам, крохотный Калибан.
Хозяин «Смуглой леди» кивнул:
— Стало быть, это он? Ризли?
— Его светлость встретит в октябре свою девятнадцатую осень, и говорят, нежный пушок над его губой уже превращается в жёсткую щетину. Не очень-то годится для «юноши».
— Тогда Уильям Герберт, — высказался европеец. — Ему только двенадцать, и третьим графом Пембрук он станет через девять лет.