— О, вы умеете предвидеть будущие взлёты и падения? — с тонкой иронией изрёк Шекспир. — Мастеру Калибану подвластен Океан Времени, а не одни лишь марсианские моря, которые мы здесь упоминали?
Манмут был слишком возбуждён, чтобы отвечать.
— Знаменитое издание 1623 года вы посвятите Уильяму Герберту и его брату, а когда сонеты напечатают, на титульном листе будет стоять «г-ну У.Г.».
Драматург уставился на собеседника, как на порождение горячечного бреда.
«О нет, мастер Шекспир, в действительности это вы — предсмертный бред задыхающегося мозга», — подумал моравек. А вслух произнёс:
— Мне просто любопытно, как можно иметь любовником юношу или мальчика.
К изумлению капитана «Смуглой леди», Бард выхватил из-за пояса кинжал и подвёл остриё прямо к шее существа.
— Есть ли у вас глаз, маленький Калибан, чтобы мне пронзить его?
Осторожно, боясь оцарапать долговременную плоть ещё глубже, Манмут промолвил:
— Тысяча извинений. Я здесь чужой и незнаком с вашими обычаями.
— Видишь ли те три ближайших головы, насаженные на колья?
Моравек опасливо покосился:
— Вижу…
— Ещё неделю назад их обладатели тоже были незнакомы с нашими манерами, — прошептал поэт.
— О да, понимаю. Я не желал оскорбить вас, сэр.
Грозный клинок скользнул обратно в кожаные ножны. Маленький европеец припомнил, что актёры всегда питали слабость к выразительным позам и цветастым выражениям. Хотя, конечно, заточенный кинжал не имел ничего общего со сценическим реквизитом. Как, впрочем, и ответ Шекспира не был отрицанием — в подлинном смысле слова.
Собеседники одновременно повернулись к Темзе. Чудовищно огромное рыжее солнце нависло над рекой в закатной дымке. Шекспир заговорил, негромко и мягко:
— Если я когда-нибудь и напишу сонеты, о Калибан, то лишь исследую в них заново свои ошибки, слабости, сделки с совестью, тщеславие и мучительные неясности жизненного пути — подобно тому, как мы щупаем языком окровавленную дырку в десне после стычки в таверне. Поведайте же мне о гибели своего друга, этого Орфу с Ио.
Манмут не сразу уловил суть вопроса. Ах да…
— Я не смог завести «Смуглую леди» в одну из прибрежных пещер. Пытался, но не смог. Реактор внезапно вырубился, и мы остались без тока. Подлодка проплыла ещё чуть-чуть, менее четырёх морских миль, я опустошил ёмкости с балластом, и всё-таки мы затонули в трёх километрах от берега.
Он бросил взгляд на поэта. Казалось, тот слушает очень внимательно. Стены домов за его спиной окрасились неповторимым алым цветом заката на Темзе.
— Я выбрался наружу, переключился на автономное дыхание и нырял несколько часов подряд, — продолжал Манмут. — Инструментов почти не осталось: нагрудный фонарь, немного ацетилена да пальцы манипуляторов. Я не сумел ни вскрыть двери отсека, ни расчистить завалы в затопленном коридоре. Какое-то время Орфу поддерживал со мною связь — пока внутренние системы подлодки не отказали окончательно. Знаете, в его голосе не слышалось ни беспокойства, ни страха, только усталость… страшная усталость. До последней минуты. Там, внизу, было очень темно. Вроде бы я потерял сознание. Наверное, так и лежу теперь на дне марсианского океана, скончавшись вместе с Орфу. Или же медленно умираю, и клетки органического мозга в предсмертном всплеске активности рождают видение о нашем разговоре.
— В твоей груди сердца живые бьются всех тех, кого давно ты схоронил, — монотонно изрёк Шекспир, — возлюбленных, что больше не вернутся, друзей твоих, что спят во тьме могил.[18]
Моравек очнулся на суше. В косых лучах марсианского утра он увидел над собой дюжины маленьких человечков с полупрозрачными зелёными лицами. Их чёрные глазки пристально смотрели на робота. Когда тот поднялся со слабым жужжанием сервоприводов и сел, существа отступили на пару шагов.
О небо, ну и малыши. Ещё ниже Манмута. Бесполые обнажённые существа отдалённо смахивали на гуманоидов: две руки, две ноги — однако, приглядевшись, моравек не заметил ни ушей, ни ртов. Трёхпалые конечности придавали им особое сходство с мультперсонажами из медиаархивов Потерянной Эпохи. Плоть этих странных созданий напоминала мягкий прозрачный пластик, внутри которого булькали и перекатывались пузыри, зелёные комки, частички и крупные капли непонятного происхождения, точно в лампе, подаренной Уртцвайлем и погребённой теперь на дне океана. Никаких вен или полноценных органов.
По тропинке, прорубленной в скале, спускались посмотреть на Манмута новые и новые человечки. На краю утёса лежала привязанная к деревянным роликам громадная каменная голова. Ещё одна возвышалась на берегу километром восточнее. Черты лица было не разобрать. А, к чёрту дурацкую башку!