Утро нового дня. Квант-телепортировавшись с высот Олимпа, Афина перевоплощается в троянского копьеборца Лаодока и отправляется на поиски Пандара, Ликаонова сына. С помощью даров Музы квитируюсь следом. Вибрас превращает меня в Эхепола, который тайно продолжает следить за светлоокой дщерью Зевса.
Кстати, с чего это вдруг я выбрал этого младшего капитана? Часы воина уже сочтены. Если Афина и в самом деле убедит Лаодока нарушить перемирие, то, согласно Гомеру, несчастный троянец первым получит аргивскую пику в череп. Ну да ладно, к тому времени я с превеликим удовольствием верну мистеру Эхеполу позаимствованное тело и личность.
В поэме передышка наступает сразу после того, как Афродита помешала Парису и Менелаю закончить поединок, но в нашей войне соперники пытались сразиться годы тому назад. Здесь всё намного проще: какой-то посол царя Приама повстречался с ахейским вестником. Стороны выработали взаимное соглашение о перерыве на время пира, жертвоприношений или обычного десятидневного погребения, что-то в этом духе. У этих греков и троянцев религиозные торжества случаются чаще, чем у индусов двадцать первого столетия, да и светских поводов для отдыха больше, чем у американских почтальонов. И когда они вообще успевают мочить друг друга?
С той поры как я дал обет восстать против воли богов (а сам ещё сильнее заплясал на ниточках, рыночная марионетка!), вот что меня занимает: насколько быстро и ощутимо ход событий способен сменить наезженную колею истории, рассказанной Гомером? Мелкие несоответствия в прошлом без труда объясняются желанием поэта втиснуть важнейшие эпизоды многолетней войны в короткий отрезок десятого года. Но речь не о них. Что, если всё и впрямь пойдёт по-иному? Если я заявлюсь в ставку… скажем, Агамемнона и проткну вот этим копьём сердце владыки? (Ведь даже в руках обречённого бедняги оружие остаётся оружием, не правда ли?) Олимпийцы могут многое, однако им не под силу вернуть к жизни погибшего человека (или даже бессмертного, простите за каламбур).
«Да кто ты такой, чтобы перечить самой Судьбе?» — вякает внутри писклявый такой, благоразумненький голосок, которому доктор философии следовал большую часть своей настоящей жизни.
«Томас Хокенберри, вот кто! — заявляет ему в ответ новое, пусть и не столь цельное Я. — И мне опротивели пустоголовые качки-кровопийцы, назвавшие себя богами».
Пробираюсь поближе к Пандару. Беседа этого надутого болвана — хотя и отменного лучника — с Афиной/Лаодоком интересует уже не просто схолиаста Хокенберри, а наёмного лазутчика. Обращаясь как воинственный троянец к такому же троянцу, дочь Зевса распаляет его тщеславие, уподобляет первому из лучников Аполлону, сулит несказанную милость Париса, дождь бесценных подарков — и всё за один удачный выстрел.
Пандар заглатывает наживку с крючком и грузилом. «Так говоря, безрассудного воспламенила», — описал этот миг один из моих любимых переводчиков. Укрывшись за щитами друзей, заказной убийца ладит длинный лук.
Исследователи античности, особенно «Илиады», веками спорили о том, использовались ли в Троянской войне отравленные стрелы. Большинство схолиастов, включая меня, с пеной у рта доказывали обратное: как же, благородные герои, кодекс чести… Чушь. Древние греки не ангелы. А вы думаете, почему даже пустяковые раны в поэме сплошь и рядом приводят к быстрой мучительной смерти?
Зазвенела тетива. Отличный выстрел, лучше и желать нельзя. Провожаю стрелу взглядом: описывая широкую дугу в сотни ярдов, она летит точнёхонько в рыжеволосого царского брата. Менелай стоит на самом виду, вместе со своими воинами наблюдая за переговорами вестников на «ничьей» земле. Вот-вот острый наконечник вопьётся прямо в грудь… Если, конечно, какое-нибудь греколюбивое божество не вмешается.
Да, так и есть.
Особым, изменённым зрением я замечаю, как Афина, вырвавшись из тела Лаодока, квитируется к жертве и — кто бы сомневался, ведь Олимпийцы обожают вести двойные игры! — спасает красавчика от гибели, на которую сама же обрекла, пытаясь развязать новое сражение. С ног до головы окутанная магией, невидимая ничьему взгляду богиня взмахом руки отклоняет стрелу. Словно заботливая мать, отгоняющая муху от спящего сына. (Кажется, это сравнение придумано не мной. Впрочем, не знаю: я уже столько лет не читал «Илиаду»…)
И всё же выстрел попадает в цель. Менелай кричит от боли и падает на землю. Стрела торчит у него из живота, чуть повыше паха. Неужели Афина оплошала?