Техник-пилот молча набивал рот ароматным деликатесом и расслабленно созерцал окружающий ландшафт. Из-за горизонта, окутанного фиолетовым туманом, медленно поднималась громадная кровавая Луна. Темные пятна "морей" на ее лике жутко напоминали глазницы человеческого черепа. Илара поразило это сходство - Луны с черепом, которого он никогда раньше не замечал. Вот уж действительно, Луна - символ смерти. "Пройдет время, - подумал он, - и мой уставший мозг отправится на это скорбное светило, чтобы обрести там вечный покой; я присоединюсь к отцу с матерью... и мы вместе будем переживать чудесные сны... "Гамлет: О Боже! Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду мнить себя повелителем бесконечности..." Этот великий англичанин зрил через века".
Ассоциации связанные с ночным светилом напомнили технику-пилоту, что давненько он не разговаривал с родителями и что неплохо было бы сейчас позвонить в их тихую обитель и узнать, как они там... Илар машинально потянулся к карману, где лежал уник (универсальный коммуникатор, то, что раньше называлось "мобильным телефоном") но вовремя вспомнил, где находится. И он решил связаться с отцом и матерью, как только вернется из экспедиции.
Вспомнилось Илару, как отец страшился смерти, не хотел уходить добровольно. Тянул до последнего, живя в одиночестве в своем маленьком загородном домике, на берегу озера. Мать Илара редко навещала своего бывшего мужа, и когда приезжал Илар, это для отца был настоящий праздник. Илар был связующим звеном давно разорванной супружеской связи, превратившейся со временем в цепи. После развода жили отдельно, но сын не забывал отца. Мать поначалу ревниво относилась к их дружбе, а потом вдруг сама по-новому взглянула на отца своего сына, поняла, насколько все-таки мелочными были их с мужем взаимные обиды, насколько они не стоят семейного счастья. Но разлитого молока в горшок не соберешь, и вообще, разве она одна виновата? Наконец, есть женская гордость... Илар был чужд всем этим борениям тщеславия и амбиций, пока во всяком случае. Он по-прежнему уважал отца, несмотря ни на что. Вместе они чинили прохудившуюся крышу водного гаража, катались по заливу на яхте, которую отец сделал собственноручно, а вечером сидели у камина и слушали, как дождь барабанит в стекла веранды. Отец радовался, что опять они вместе и от этого в доме особенно тепло. Он любил семейный очаг. Он вообще любил тепло, солнце, по-настоящему чувствовал себя хорошо только жарким летом. Он любил жизнь. В одних плавках, коричневый от загара, как муравей он все что-то строил, перестраивал у себя в усадьбе. Осенью он грустил и с ужасом думал о смерти, о том, что скоро окажется в ледяных пещерах Луны... И каждый раз находил отговорку, чтобы отдалить неизбежное:
"Вот построю веранду, тогда... - говорил он бывшей жене в редкие минуты ее посещения. - Вот расширю мансарду, тогда..." - "Да, Господи! - говорила она, - да кому нужна твоя веранда?" - "Как это кому? Все Илару останется". - "Да зачем ему это нужно. Он никогда сюда не придет после нас..." - "Почему это не приду, - хмурясь, отвечал Илар, - обязательно приду".
Илар не мог допустить, чтобы труд отца пропал даром. Но мать оказалась прозорливее.
Однажды отец так и не дождался лета, умер весной. Когда солнышко только-только стало пригревать и зазвенела первая капель, он наконец решился. Это было странно, почему не зимой? Наверное, больше не мог выносить укоряющие взгляды матери Илара. Она давно тяготилась жизнью без радостей молодости, не любила себя старою и мечтала побыстрей очутиться в "Иллюзории". Но по странной прихоти сделать это она хотела только после ухода мужа, пусть бывшего, пусть недостойного ее, но все-таки супруга, человека, с которым она прожила без малого двадцать три года.
На прибывшую по вызову криогенную бригаду отец Илара смотрел как на своих палачей. Но ему сделали укол, и он успокоился. Когда отец уходил из жизни Илар держал его за руку. Нет, это отец держался за руку сына, крепко вцепился, как утопающий. Врач - жизнерадостный молодой циник - сказал, что это рефлекторное сокращение мышц. Илар чуть не нагрубил ему.
Еще более жизнерадостные санитары выволокли впавшего в беспамятство отца и бросили его в кузов, как чурку. Подонки бесчувственные, подумал Илар, скрепя зубами и сжимая кулаки.
После похорон отца, следом - на другой же день - ушла мать. Так Илар остался один.
Постепенно сумерки сгущались. Луна поднималась все выше, раскаляясь добела. Все злее становились ночные кровососы-комары. Ну и громадные же они здесь были. Пришлось сгонять в кладовку за спреем и обрабатывать пахучей струёй открытые участки тела. Воздушные агрессоры, столкнувшись с химической защитой, обиженно гудя, разлетелись. Илар укрепил над столом автономный светильник, и стало совсем по-домашнему уютно. По завершении ужина профессор благопристойно рыгнул, закурил свою любимую зеленую сигару и, загадочно улыбаясь, сказал Илару, доверительно перейдя на "ты":
- А знаешь, mon ami, ты оказался прав...
- В каком смысле? - встрепенулся техник-пилот, предвкушая маленькую победу над профессором-всезнайкой, хотя еще не ведая, в чем именно.
- В том, что Елена Прекрасная вовсе не выдумка, а вполне реальное лицо. Она, оказывается, действительно существовала... то есть - существует...
- Ага! А что я вам говорил! - подпрыгнул помощник, и шезлонг под ним жалобно застонал.
- На базаре ко мне подошла женщина удивительной, редкой красоты. Внимательно просмотрела мои bijoux [безделушки (франц.)], но для себя ничего не взяла. Что говорит о ее развитом вкусе. За одно это ее уже можно уважать. В наше время таких особ не сохранилось, можешь мне поверить. Поразительная гармония красоты и силы духа являла собой эта женщина. "Susus naturas", как сказали бы римляне, - "игра природы, чудо". Идеальный образец для скульптора, решившего изваять статую Венеры...
Профессор молча пыхтел сигарой некоторое время, потом продолжил:
- Вообрази: она пригласила меня в свой дом и приняла как самого дорогого гостя. Меня! Бродячего торгаша с большой дороги... Собственноручно омыла мои ноги! Надо сказать, что это чертовски приятный обычай (для гостя, разумеется), особенно, когда его исполняет такая прелестная женщина.
Взгляд Хейца стал мечтательным. Глаза подернулись дрожащей водянистой пленкой, быстро обернувшейся старческой слезой, которая скатилась ему в бороду.
- Да-а-а... - как бы очнувшись, промолвил он. - Назвалась она невесткой самого царя Приама - Еленой! Я чуть было умом не тронулся. Каюсь, что порой жестоко высмеивал тех, кто слишком буквально воспринимали мифы, легенды и прочие фольклорные творения. Сейчас я готов пересмотреть свою позицию в этом вопросе... в известных пределах, разумеется. Да, так вот... Эта Елена очень интересовалась - кто я и откуда? Надо признать, она дьявольски умна! Порой мне казалось, что я попал в троянскую контрразведку... кхе-кхе... так она была дотошна в своих расспросах. Я, право, не приложу ума, чем ее мог заинтересовать такой замшелый старикашка, каким я должен ей казаться...
- Ну, док, насчет замшелости вы сильно преувеличиваете. Вы - парень еще хоть куда! И потом, умный, интересный собеседник не так уж часто встречается, а женщины это ценят. Вспомните Гете, как он покорял сердца юных дев, будучи гора-а-аздо старше вас, и все благодаря своему интеллекту.
- И славе, мой друг, и славе... Женщины падки на славу.
- Что ж, у них свои критерии выбора. И это хорошо. Для культурного прогресса. А насчет славы... Так ваше имя достаточно известно в научных кругах. Я не удивлюсь, если вам присвоят звание Народного академика.
- Илар, ты далеко пойдешь. Ты умеешь ненавязчиво льстить начальству, не теряя при этом собственного достоинства. Да, у меня имеются определенные заслуги... Но вряд ли я доживу до Народного... Жаль... Куда там. Эти неучи из профессуры так и не выбрали меня ординарным. За "неблагонадежность", как они это называют. Зато это благонадежное дерьмо, не могущее отличить стиль барокко от барака, эпоху Ренессанса от коня Росинанта, - охотно пользуются моими консультациями. Однако извини, я отвлекся, а эта тема очень вредна моему желчному пузырю...