Наконец приходит так называемый «зондерфюрер», женщины строятся в ряд, и этот пожилой толстый немец пересчитывает их, тыча каждой в спину коротким пальцем. Немец насчитывает шестьдесят три человека и перепоручает их рыжему солдату помоложе, с винтовкой в руках. Тот подает команду, и женщины гуськом идут через разрушенный рынок к частично уцелевшему зданию бывшего универмага. Идут молча, и на лицах женщин — оскорбленное достоинство и неприкрытая злость.
Потом им дают лопаты и носилки. Надо очистить от кирпича вход в магазин — бомба попала в здание как раз над входом и обрушила часть стены. Вере выпадает работать в паре с маленькой черноволосой женщиной, которая, несмотря на теплынь, надела рукавицы. Руки маленькие, а рукавицы большие... Вот они накладывают битый кирпич и всякий мусор на носилки и относят метров за десять, где, прямо посередине улицы, огромная яма — будто булыжная мостовая провалилась, как это бывает при землетрясении. Сначала работают молча, потом чернявая говорит:
— Не надо так много накладывать, а то мы не дотянем и до обеда, — и этими словами как бы охлаждает Веру.
А Вера вспомнила, как часто она любовалась девчатами на строительстве театра. Те работали проворно и как бы шутя, все у них горело в руках, и со стороны казалось, что таскать кирпичи, раствор им легко и приятно. Впрочем, поначалу Вере тоже было легко. Совсем не то она почувствовала, поработав часа три: усталость тяжелым плавленым свинцом разлилась но всему телу, руки болели, ломило в запястьях, а кожа на ладонях, казалось, горела. Вера прислонилась на минуту к стене, однако рыжий немец сразу же начал кричать на нее:
— Шнэль! Шнэль!
Все время он кричал: «Шнэль! Шнэль!» — и этот короткий крик его напоминал собачий лай. Не хотелось отрываться от приятно холодящей стены, но немец вдруг решительно двинулся в ее сторону, и пришлось браться за лопату.
Чернявая сказала:
— Делайте вид, будто вы все время работаете. Этот рыжий злой, как собака, и шкодливый. Его сменит итальянец, и тогда будет легче.
И они теперь совсем не выпускали из рук лопат, но накладывали на носилки немного, только для вида, а шли с ними нарочно медленно. Так здесь поступали все. Однако Вере и это не помогло. Она смертельно устала. Ей казалось, что такая усталость от непривычки, оттого, что она никогда раньше же занималась физическим трудом, но легче от этой мысли не становилось, больше того, даже начала кружиться голова. День тянется, тянется... без конца! Наконец опять появился зондерфюрер, осмотрел место работы что-то пробормотал недовольно и заменил немца солдатом с черными живыми глазами и удивленно приподнятыми такими же черными бровями. И глаза и брови были как бы нарисованы тушью.
— Ну, вот и итальянец,— сказала толстая женщина, повязанная по-деревенски платком.
И правда, все переменилось. Двигались лишь бы двигаться, подолгу стояли, опираясь на лопаты, разговаривали, у кого было — перекусили малость. Итальянец не обращал на это внимания, он все время насвистывал какой-то легкий и быстрый мотивчик. Чернявая сняла свои рукавицы — руки у нее были маленькие, красивые, и миндалины ногтей поблескивали лаком. Было приятно наблюдать, как эти маленькие пальчики развязывают узелок, достают кусок хлеба — не больше, чем два спичечных коробка, сложенных вместе. У Веры же горели ладони, и хотелось есть. Почему она ничего не взяла, не попросила у старухи Шац? Вдруг чернявая протянула ей кусочек хлеба. Она держала его на ладони — маленький кусочек, а Вера глядела на него и не решалась взять.
— Берите, что вы,— сказала чернявая.— Наесться этим «пирожным» не наешься, но червячка заморишь.— И она открыто и как-то приятно улыбнулась.
Эта улыбка окончательно покорила Веру. Отказываться было бы просто неловко, и она взяла. Стала есть: хлеб был очень вкусный. Прежде чем проглотить, Вера подолгу разжевывала каждый кусочек. Чернявая сказала:
— Я вас знаю, И мужа вашего встречала. Я — врач.
Вера глянула на нее. В этом взгляде был вопрос, и чернявая поняла его.
— Ну, а вы же архитектор, художник... — сказала она. — Я не могу работать у них врачом. В нашем деле симулировать нельзя, а добросовестно работать не позволяет совесть.— Голос ее изменился, стал сдержанно гневным.— Если бы вы видели, что они наделали! Они повыбросили больных, раненых из палат и заняли клинику под госпиталь. Профессор Кунцевич ничего не мог сделать. Местных отправили по домам, а раненых профессор забрал к себе на квартиру. Он пожилой человек, и вот приходится после работы в клинике работать еще столько же у себя дома,— среди раненых несколько очень тяжелых... Многие из учениц помогают профессору... И я хожу на ночные дежурства, там, когда удается, в сенях и сплю.