— Ну, это вы говорите, чтоб успокоить меня! — возразила Вера.
Несмотря на близость, они обращались друг к другу на «вы».
— Вера... Кажется, нетрудно догадаться, что я пришла так рано, потому что меня что-то заставило это сделать...
Видно было, что Нину что-то тревожит, и эту длинную н туманную фразу она заранее обдумала, чтобы окончательно решить — говорить о деле или не говорить. Вера это поняла и даже оскорбилась, но виду не подала.
— Говорите, Нина, если считаете, что я должна об этом знать. Только прямо, без намеков.
— Вера,— продолжала докторша,— нам придется потесниться. Вы... не возражаете?
Вера недоуменно глянула на подружку, а потом обвела взглядом столовую, где они находились.
— Я часто думаю, что немцы рано или поздно придут к нам и займут квартиру. Тем более, что и соседняя теперь пустая. Так что поселяйте, кого хотите.
— Это будет мужчина...
— Тем лучше.
И они обе рассмеялись.
— Этому человеку надо поселиться в кухне... Ему, понимаете, надо, чтоб было тепло...
Вера удивилась:
— Можно сделать так, что и в кухне будет холодно. Не топить печь — вот и все.— И, заглянув Нине в глаза, продолжала: — Не играйте в кошки-мышки. Говорите все.
Нина глянула в окно. Даже не глянула, а просто бросила взгляд, колеблясь и не зная, как быть.
— Вера... всего я вам не могу сказать... Извините... — Она вдруг порывисто подошла к подруге.— Слушайте. Ему нужна кухня, потому что там шкаф в стене... Впрочем, это придумала я, возможен и другой вариант... Имейте в виду, этот человек был тяжело ранен, теперь — калека. Его поставил на ноги Иван Иванович, но злоупотреблять гостеприимством профессора мы не можем. Он ведь работает консультантом в военном госпитале, и к нему часто приходят немцы...
Вера сказала, что она ничего не понимает: кто это «мы», что это за «злоупотребление гостеприимством» и при чем здесь какой-то кухонный шкаф? И вдруг ее пронзила мысль, что Нина не хочет раскрывать тайны, проще говоря — не доверяет ей, и слезы обиды блеснули у нее на глазах.
— Стыдно вам...
Одно это и успела Вера сказать. В двери постучали.
На пороге стоял Лазарь Шац, в глазах его горел неприкрытый испуг. Как-то вобрав голову в плечи, точно боясь, что его вот-вот ударят, он сделал шага два и остановился.
— Извините... Мне бы хотелось попросить ключ от квартиры сестры... Ее похоронили. Теперь и квартира не нужна. Надо ликвидировать вещи, тем более, что жизнь стала такая дорогая.
Крупные капли пота блестели на его лице, и было видно, что все, о чем он говорит, дается ему с трудом.
— А Мирра? — недоуменно спросила Вера.
Лазарь вдруг достал из кармана какую-то книжку и протянул ее Нине. Рука его дрожала.
— Вот... Я даже переучиваться стал... Гауптман все попрекал меня еврейским акцентом. Но это неправда, поверьте. Вы знаете немецкий язык? Я владею им, как берлинец. А он все свое — акцент, акцент. И сегодня мне сказали, что... я больше не нужен. Меня выставили!.. Нас всех выставили, и я думаю, что это начало конца. Мирре нет дороги из лагеря.
Он умолк. Женщины тоже молчали. Веру охватила и обида, и смятение. И вспомнилось — эта самая рука, которая сейчас дрожит, показывая русско-немецкий словарь, еще недавно комкала цветную репродукцию, а потом бросила ее в лицо парализованной старухе. И страшно было видеть глаза этого ничтожного, растерянного человека. Вера подала ему ключ, и Лазарь Шац вышел.
— Ниночка! — сказала она с чувством.— Я больше ни о чем не спрашиваю. Но давайте... давайте сюда этого калеку. Я думаю, если он безногий или безрукий, то дух у него здоровый! Мне страшно отчего-то, Ниночка!
— В этом я уверена. Дух у него не сломлен, это правда: он советским человек и к тому же — командир.
Потом они молча поужинали. И в полной темноте легли спать. Шац ключа так и не принес.
IX
На другой день на работе их разлучили — Нина с партией женщин осталась в городе, а Веру отправили на лесокомбинат. Огромные корпуса комбината уцелели и от бомбежек, и от пожаров. Часть оборудования вывезли при эвакуации, а часть осталась, и некоторые цеха можно было пустить в ход.
Главное — осталась нетронутой комбинатовская электростанция, в то время как городская надолго, если не окончательно, вышла из строя. И вот немецкое командование согнало сюда людей, чтобы расчистить кое-где завалы, подвезти топливо, короче говоря — пустить электростанцию и тем самым дать свет в те здания, где разместились захватчики.
О местных жителях они мало думали. Для местных жителей пока что было: 1) двести граммов хлеба на душу; 2) запрещение ходить по городу после восьми часов вечера; 3) запрещение посещать магазины, рестораны и зрелищные места, предназначенные специально для военных; 4) обязательный принудительный труд на «общественных работах» и за уклонение от него — угроза отправки в Германию или в лагеря.