Историческая тема — крестьянство в восстании 1863 года, обычная книга... Она так и осталась недочитанной — над лесом встало облако, оно все увеличивалось и увеличивалось, а на лес от облака легла тень, и было очень интересно следить за тем, как темно-зеленая полоса плывет по светло-зеленой стене. Вера бралась за краски. Последний месяц на строительстве городского театра она все время мечтала о том, как после работы «завалится» в глушь и будет рисовать. Она и правда устала на стройке, и, если бы не Наум, ей было бы нелегко дотянуть. И вот теперь яркий, какой-то дивный свет, что окружает ее, бросает капельки своего тепла на ее полотно, на бумагу... Только капельки. Глупый этот Терешко, хотя и романист. Куда выше его Наум, и даже тетя Песя с ее житейской мудростью, которая диктует, что Моисей тоже нарушил бы закон, если бы на его пути встала такая женщина, как Вера Корзун... И что такое вообще эти законы, если людям хорошо жить? Когда люди живут по законам, а живут скверно, так лучше уж не надо таких законов и тех самых моисеев с каменными скрижалями.
И тетя Песя говорит Вере:
— Я думаю, что мой покойный брат не стал бы перечить своему сыну Науму, когда он женился на вас, Верочка. — И тут же, без всякого перехода: — Отведайте этой земляники, Верочка, она прибавляет крови, вы такая бледненькая.
— Тетя Песя, я всю жизнь такая.
— И плохо. Поживите у меня лето — и ваши щечки будут, как георгины,
Потом приехала дочка тети Песи с трехлетним Маратом. Когда улеглась сутолока, вызванная встречей, тетя Песя строго спросила:
— Ну, а Самуил пишет, Рива?
Рива кивнула на Веру, тетя Песя перехватила ее взгляд и наклонила голову: говори, говори, она — своя.
— Присылает только деньги, мама. А зачем они мне? При той жизни, как у нас, я воспитаю сына и без него. Я писала ему, чтоб не высылал, а он шлет и шлет.
Тетя Песя спокойно и рассудительно заметила:
— Ну, он же шлет деньги не тебе, а сыну.— Потом, повернувшись к Вере, сказала — не то ей, не то самой себе: — Вот у Ривы и по закону было, тьфу! Извините.
Вера давно уже но занималась портретной живописью. Трехлетний Марат стал для нее моделью. Оба они увлеклись и подружились — черноволосый хлопчик, «Жучок», как все его звали, и «тетя Вева», которой временами и самой хотелось иметь такого «Жучка». Наум написал, что немного задержится в столице, переживал, что ей скучно, слал бандеролями книги, журналы. А она смеялась, читая письмо, и не находила слов, чтобы выразить полноту счастья, которое испытывала.
И вдруг...
А может, ничего этого и не было? Может, все это приснилось? Может, именно в тот момент, когда что-то кольнуло под сердцем, и началась тяжелая болезнь, от которой налилась свинцом голова и обессилело тело?.. Вера пытается встать с пола. Пыльно-синий сумрак наполняет комнату, глухая тишина царит во всем мире, и Вере кажется, что она стала тугой на ухо. А может, и вправду она оглохла, когда немецкая бомба нарушила мирный покой местечка?.. Вера тогда бежала, бросив и акварели, и свои картины возле реки, бежала так быстро, что солнечный свет гас у нее в глазах от напряжения во всем теле. Одна лишь бомба, а все эти уютные домики превращены в груду мусора... Под пылающими бревнами погибли Наумовы родственники — и хлопотливая тетя Песя, и гордая Ривочка, и «Жучок». Вера нашла приют у местной учительницы. А Наума все не было. Страшные вести, невероятные, противоречивые, полные то надежд, то разочарований, падали на местечко, как снег. А Наума все не было. Учительница, родственники которой тоже жили в городе, предложила Вере уходить отсюда.
— Куда же? В городе, видно, немцы.
Но в это не верилось — здесь их еще не было. И как раз в тот день, когда они выбрались в город, и в местечко на двух больших грузовиках прибыли завоеватели. По тому, как они хозяйничали, стало ясно, что город, железная дорога, районный центр в их руках, а эти, что приехали сюда, были уверены, что здесь, в этом заброшенном местечке, им придется не воевать, а только устанавливать «новый порядок».
Немолодой круглолицый немец уставил водянистые глаза в толпу молчаливых, настороженных жителей и, покачиваясь — то вперед, то назад,— непослушным с похмелья языком произнес такую речь:
— Русский комиссар — гут? Немецкий комиссар — шлехт? Фэрдамт нох маль!
Учительница тронула Веру за локоть — да, после такой речи надо было бежать отсюда, искать своих, хоть кого-нибудь. В городе все же лучше, а в этой глуши все в руках пьяного ефрейтора. Позже Вера убедилась в своей наивности: «новый порядок» всюду одинаков — что в городе, что в местечке. Но тогда была надежда — может, и Наум в городе? Теперь же и эта надежда развеялась прахом.