В пыльно-синих сумерках лежит разрушенный, изуродованный черными «мессершмиттами» город — ни огонька, ни звука... В этой тяжелой, как бы придавленной немоте — вдруг резкий скрип. Что это — открылись двери? Да, на лестнице! Неизвестно откуда взявшиеся силы поднимают Веру на ноги, она выбегает из квартиры. Нет, она не оглохла — слышит, как ее собственные шаги отдаются в пустых комнатах. И, чтобы подбодрить себя, она говорит громко:
— Как же я не догадалась раньше! Ну, конечно, Шац знают, был ли здесь Наум.
И она не идет — бежит к соседям.
III
На столе свечка. Она отгорожена книгой, чтобы свет не падал в окно. Перед столом — какой-то человек. В креcле, как обычно, старуха Шац. Ни Бориса, ни Мирры. Человек смотрит на Веру черными кругами: при таком освещении глаз не видно, лицо кажется слепым. Но Вера чувствует пристальный, настороженный взгляд.
— Где Борис? Где Мирра? — бросается она к старухе Шац, опускается на пол перед нею и, когда та начинает гладить своей сухой рукой ее волосы, дает волю слезам. Теперь она плачет громко, как плачут дети.
— Лазарь, дай воды,— говорит старуха,— там, за ширмой, ведро.
Лазарь берет свечку и, подняв ее над головой, идет за ширму. Но вместо воды он приносит что-то совсем другое. Он показывает какой-то рисунок и, заикаясь, чуть не кричит:
— Вы с ума спятили! Ну, что это? Вы хотите погибнуть и погубить меня! Настолько потерять голову...
Он так возмущен и взволнован, что Вера перестает плакать, поднимает голову и вглядывается в то, что держит в руках этот незнакомый ей человек. Цветная вкладка из «Огонька» или из «Смены»: Сталин и Ворошилов идут по Кремлю.
— Не ори, Лазарь,— говорит старуха.— Ты же знаешь, что я...— Вера догадывается, о чем хочет сказать Шац: она давно парализована — Ну, случайно осталось. Разве можно кого-нибудь обвинять в этом? Не только Миррочка, но и я, старуха, привыкли к этому, сжились. И в голову не приходило, чтобы прятать... Дай сюда...
Однако человек не успокаивается:
— Каждая такая вещь — лишняя зацепка. Я порву.
— Дай сюда, Лазарь.
Отчаяние давит Веру. Но она, собрав силы, встает на ноги и вдруг совсем спокойно говорит:
— Отдайте. Я не знаю, кто вы, однако я должна сказать: этого делать нельзя.
Человек бросает репродукцию на пол и бежит к дверям. Он что-то бормочет, но что именно, разобрать невозможно. Вера идет за ним, поворачивает ключ в дверях.
И удивительно — теперь она совсем успокоилась. Как будто не было ни слез, ни приступа отчаяния.
— Зачем вы приехали, Вера Васильевна?
Она смотрит в лицо соседке и не понимает, почему та спрашивает об этом. И — говорит:
— Мы не приехали, мы пришли. Сто километров шли, прячась от людей. Ну, скажите, Роза Моисеевна, разве можно было оставаться там?
— Там тоже были бои?
Вера отрицательно качает головой.
— Нет, там была... страшная тишина! И потом все погибли, все... Даже «Жучок». Налетели, сбросили бомбы — и все. Потом уже на грузовиках приехали. Мне одна знакомая посоветовала идти, и мы пошли. Роза Моисеевна, Наума...
Старуха вздыхает. Худая рука ее неподвижно лежит на цветной репродукции.
— Его не было, Вера... Бессмысленно было бы ехать сюда, тем более, что Минск заняли раньше. Борис успел... Взял скрипку и исчез. А Мирра... Мирра отказалась. Из-за меня. Боже мой, Вера Васильевна! Как мне тяжело, что из-за меня Миррочка осталась в этом пекле.
— Где она?
— Пошла, уже давно... И нет. Вот приходил Лазарь, сказал, что полиция делала облаву. В городе после восьми часов запрещено ходить.
— А он... Лазарь?
Свечка мигает и, кажется, слегка потрескивает. И уже этой мелочи достаточно, чтобы чувствовать себя спокойнее. Все-таки живой звук... А там... в ее квартире... одиночество и давняя тишина.
— Позвольте мне остаться у вас, Роза Моисеевна. Я надеялась... Мне так одиноко и тревожно.
И вот она заставляет себя что-то делать. Снимает сарафан, наливает в таз воды, моется. Какое это удовольствие — помыться после дороги, после жары... Кажется, вода возвращает утомленному телу и силу, и уверенность. Она хотела даже открыть окно, но Шац остановила ее: избави бог! Свет запрещен. Надо терпеть до утра или погасить свечку. Но сидеть в темноте, не видя друг друга, еще хуже.
— Лазарь — мой младший брат, он дантист. У меня было двое братьев. Второго убили белополяки, когда отступали. Миррочке тогда было два года, а Борису — пять. И вот дети остались на моих руках... Мать умерла после родов. Я вырастила их, и они для меня, как свои. Вы знаете, Вера Васильевна, что Бориса считают талантливым скрипачом. Это моя утеха, мое счастье. А Миррочка... у нее такая душа! И теперь из-за меня она...— Старуха некоторое время молчит, потом опять начинает, и Вере кажется, что это касается и ее, хотя говорит старуха, наверное, больше для того, чтобы успокоить себя.— Правда, Лазарь уверяет, что слухи о зверствах — пропаганда. Вот он и предложил свои услуги добровольно, работает у них переводчиком... Однако за эти два месяца он совсем изменился. Лазарь... это был веселый человек, у него была большая практика... А теперь видите,— и Роза Моисеевна проводит сухой рукой по репродукции.— Должно быть, его надежды на немецкую цивилизацию пошатнулись.