— А камера двести семнадцать?
— Днем, днем!.. В другой раз...
Наконец они опять на крыльце.
— Интересно? — вдруг спрашивает полицейский.— Доставить пана к обер-лейтенанту Рихтеру! — бросает шоферу.— Желаю удачи!
«Сучий сын!» — вот крикнуть бы ему, однако н на это не хватает смелости.— «Рихтер! Лгать, буду лгать... скажу, что отказалась разговаривать со мной... Какие у нее глаза! А бред? Неужели бред может иметь такой ясный смысл?»
VIII
Первую добычу — четыре килограмма тола — вынесли из подпола ночью. Над черной ямой тут же, на кухне, присели отдохнуть. Перепачканные землею, потные и усталые, они сидели и смотрели один на другого полными счастья глазами.
— До утра еще три часа. По часу на рейс,— рассчитывал Сымон,— двенадцать ящиков. И хватит. Как полезем за последними, потянем проволоку. Потом — торк и бывайте здоровы!
Свет гасят. Двое «шахтеров» ныряют в зев подпола. Казик и Сымон ждут столько, сколько надо, чтобы они преодолели весь «штрек». Молчат. Вдруг открывается дверь, и со свечой в руках появляется хоаяйка. Свечку она несет на уровне головы, другой рукой придерживает платок на груди.
— Мануфактура?
Отвечает Перегуд. Казик не видит его лица, но по интонации голоса догадывается — теперь лицо у товарища! «дикое».
— Повидло, дорогая! Повидло, от которого фрицы полетят в воздух.
Женщина вскрикивает. Сымон, будто кот, бросается на нее и зажимает ей рот рукой.
— Молчи, подлюга!
Свеча падает из рук женщины. А сама она медленно-медленно оседает, будто тело вдруг лишилось позвоночника и утратило устойчивость.
— Полежит, очухается,— говорит Сымон, связывая женщине руки.— Так будет спокойнее.
Они ныряют в яму.
Потом слышится голос кукушки.
Еще раз.
Казик выбегает на крыльцо. Отвечает: «ку-ку». От забора отделяются фигуры.
— Подводы на улице. На каждой по два гроба. Десять всего,— говорит Дробыш.
— А у нас двенадцать.
— Ну, что ж... Попробуем двух «покойников» вывезти без гробов.
Вполне возможно, что хозяйка все эти странные разговоры и запомнила бы, возможно, запомнила бы она и то, как в самые настоящие гробы клали длинные ящики, вынутые из подпола, возможно, она бы сохранила в памяти и короткий разговор квартиранта с товарищем:
— Тетя Феня?
— Запретила нам рисковать из-за нее.
— И ты согласился?
— Не забывай обстоятельств, при которых я разговаривал с нею!..
Все это, возможно, способна была бы пересказать хозяйка, если бы не раздался взрыв невиданной силы, раздробивший на мелкие части ночь, тишину, наполнивший голову женщины гулом, и он, этот гул, все перепутал — и слышанное, и виденное... Одно она способна была сказать, когда ее, подталкивая автоматами, заставили стоять перед офицером, а именно — что ее обманул полицай... Облик его она обрисовала довольно полно, так как пригляделась к нему еще до этого страшного взрыва...
Теперь штаб отважных не имел постоянного места. Пересиливая боль, скрывая ее от товарищей, Кравченко кочевал из одной хаты в другую. Дробышу пришлось снять полицейскую форму и перейти на нелегальное положение. Товарища его, который тоже служил в полиции, арестовали, потому что приметы совпали почти полностью. Может, все бы обошлось, но немцы устроили налет на церковь, схватили «старосту», а когда при обыске нашли в притворе автоматы, то вдобавок схватили и попа. Рисковать было нельзя. «Хозяйка» могла узнать Дробыша или Перегуда. Да и товарищ Дробыша, должно быть, не выдержал... Надо было бы переправиться хлопцам к партизанам. Однако...
Товарищ Андрей предложил организовать крупную диверсию и, если удастся, уничтожить командование, особенно «высокую особу». Партизаны, со своей стороны, устроят крупные диверсии на железной дороге. Посеять переполох в стане врага, отвлечь внимание немцев от налетов на деревни, взять город в железный обруч... Сил для этого достаточно. А когда сила мстителей станет очевидной в глазах народа,— многие присоединятся к ним, партизанам и подпольщикам. Бить врага и днем, и ночью. Чтобы знал он, что за смерть одного советского человека заплатит смертью десятерых...
— Все ясно,— ответил Дробыш, когда командир объяснил задачу.— Без нас всего этого не сделать... Новых людей пока втянешь в дело, а мы знаем все ходы и выходы. Одним словом, товарищ Игнат, мы остаемся.
— А ты, Сымон?
Брови Перегуда сошлись на переносье, а в глазах блеснули веселые огоньки.
— Я в опасности — как рыба в воде. Теперь, когда наши «мертвецы» из гробов должны вырваться, я не могу бросить дело... Остановиться на полдороге...