Игнат сказал:
— Там, куда я вас направлю, тоже много славных дел и отважных людей. Ясно, что собака взяла ваш след.
Перегуд засмеялся. Не преувеличивает ли командир? И какая разница, если уж суждена смерть от вражеской пули, где помереть — в лесу или здесь, в городе? Не командир ли говорил ему, что если погибать, так смертью героя.
— Я прошу оставить меня в городе. «Гробы» я доставлю, прикажите только куда. Не забывайте, я под охраной Терешко. А Василю и вправду надо быть осторожней.
— Значит, товарищи, твордо?
— До конца.
Игнат пожимает им руки. Хлопцы выходят на крыльцо. Только-только взошло солнце. Тишина — будто нет за этим забором ни улицы, ии города, ни немцев...
— А все же, Игнат, не попытаться ли нам освободить старуху?
— Ее слова — правильные слова.
— А Феофил? Казик даже похудел за последние дни. Отец...
— Мы должны выбирать — или тратить силы на это, иди на то, чтобы выполнить приказ. И смотри у меня... самочинно не предпринимай ничего. И так за нами охотятся. Старики наши, уверен, перед смертью за это не попрекнут нас...
Перегуд закурил. Тонкая струйка дыма тянулась от папиросы вверх, а там, высоко-высоко, мелкие белые тучки кое-где плыли по голубому простору, и казались они как бы продолжением этого дыма. Парень невольно повел взглядом за дымком, и в глазах его вдруг погас блеск, осталась только глубина того же голубого неба.
— Ясная голова у Игната,— сказал Перегуд,— чтобы дождаться ему счастья... Пока буду жить, буду помнить его... с благодарностью, что наставил на путь истинный...
Выполняя Игнатовы поручения, Сымон действительно не прятался и скоро пришел к убеждению, что немцы и их агенты не следят за ним. Застав Терешко в состоянии тяжелой депрессии, он незаметно для того повыпытал о его «народной миссии» в тюрьме, а немного спустя, когда встретился с некоторыми знакомыми из «Крестиков», разузнал и фамилии тех «хлопчиков», которые засыпали стариков. Однажды вечером он сказал Нине, что просит разрешения прикончить подлюг. Он все обмозговал, и дело это будет «чистое». Нина категорически запретила ему действовать на свой страх и риск и пообещала согласовать с Кравченко. После провала «церковного старосты» и ареста стариков тому трудно было найти «квартиру». Нина «нанесла визит» Ивану Ивановичу и осторожно оказала, что бывший его клиент снова болеет — открылась рана. Профессор слушал и улыбался.
— Из меня, из медика, вы сделали заговорщика! Не забывайте — я консультант военного госпиталя...
— Мы только квиты,— с легкой усмешкой в голосе заметила Нина Политыко. — Мы же прятали Каца по вашей просьбе, профессор...
— Как я по вашей — эту библейскую красавицу. Хорошо, что мне доверяют... а что будет, если дознаются, что моя пациентка — еврейка?
— Что будет вам, не знаю, а что ей — нетрудно предположить...
Так они разговаривали, пока профессор не рассердился и не крикнул своей недавней ассистентке:
— Прекратим парламентские дебаты! Приводите этого Кравченко! Туда! — И он ткнул пальцем вверх.
Так Игнат снова попал к Ивану Ивановичу. Связь держали с ним только через Нину. И, когда она пришла к нему, Кравченко дал разрешение. На чердаке профессорского дома он обдумывал план удара по врагу. Отсюда он руководил его осуществлением.
IX
— Раз, два, три! Раз, два, три!
По большой сцене — три шага влево, три шага назад, три шага вправо — движутся шеренги юнцов. Тапер десятый раз повторяет однообразную мелодию. «Известная балерина» сидит на перевернутой табуретке и кутает свой напудренный нос в чернобурую лису. Она ждет своей очереди репетировать. Музыканты уже собрались: примадонна — не статисты, она репетирует только под оркестр. Рядом с дирижером, лысоватым человеком, у которого дрожат руки (от страха перод «патроном»), стоит «князь» Милкин - его толстая нижняя губа отвисает от удовольствия.
— Раз, два, три! Раз, два, три! — отсчитывает он такт.— Теперь — хорошо. Теперь — как на параде. На премьере будет все командование. Надо, чтобы все было, как в лучших парижских варьете...
За спиной Милкина неслышно ходят рабочие сцены, они приносят декорации. Наконец приходит Вера. Она садится в пустом зале и смотрит на сцену. Вот театр, думает она, и в нем готовится странное представление. Для того ли строился он? И такого ли зрителя имели в виду строители — она и Наум? Кретины и звери в человеческом обличье.
— Барсука и Трусевича! — выкрикивают из-за дверей.
«Князь» оглядывается на голос и даже не замечает Веру,— настолько он недоволен этим приказом. Тапер перестает играть. Статисты замирают. Двое из них выходят к рампе.