— Ну что ж, идите, служба есть служба... Надеюсь, что обер-лейтенант задержит вас ненадолго.
Двое пробегают мимо Веры. Походя взглядами знатоков оглядывают ее фигуру — снизу вверх. Молодые люди, совсем юнцы, а какие у них лица — воплощение цинизма!.. Трусевич... Вспомнилось кургузое пальто и большие уши... такие, как у этого. Сын? Брат?
— Я больше не могу ждать,— стонет балерина.
— Сейчас, сейчас! — брызжет на нее слюной «князь»,— Дальше! Прошу дальше! Надеюсь, что больше никого... Станьте плотней! Раз, два, три...
Вера выходит. Здесь нечего делать. На широких, залитых солнцем ступенях она на минуту останавливается. Перед нею — цветущие липы... И вдруг ей кажется, что громада построенного по ее проекту здания как бы держит ее, не пускает, невидимые нити протянуты между этим зданием и ею, и она не может вот так просто уйти отсюда. Вера проходит в глубь сада и опускается на лавочку. Еще раз оглядывает свое создание... Запах липового цвета, тонкий, едва уловимый, наполняет воздух.
— Вера Васильевна...
Перегуд опускается рядом.
— Дайте ключ... до вечера я должен побыть у вас... Возможно, меня видели с ними... Я завел голубочков на рынок... там, в еврейских трущобах... Ну, в бывшем гетто... Одного прикончил ножом, а второго пришлось руками... — Он подносит свои руки к глазам, разглядывает их с некоторым сожалением.— Товарищ Игнат сказал сделать надпись. Я написал: «Смерть тем, кто служит немцам!..» Так ничего?
Он с минуту молчит. Вера берет его руки и пожимает их.
— Пойдем, Сымон...
Она поднимается, но он остается сидеть. Красивые брови его недвижимы. И глаза потуплены.
— Однако тог, что ножом... мне как-то и жаль... Он сын инженера... Знаете, его отец повесился месяца два тому назад... А, черт!.. На всякий случай надо переждать у вас... Мы решили сделать еще несколько таких «подарков» немцам.
— Пойдем, Сымон...
Он наконец встает. Идут молча. Тихо. Только где-то немец распевает: «Сегодня Германия наша, завтра — весь мир!..»
— Как хорошо цветет липа... Двадцать шесть лет прожил, а не замечал... Это... товарищи мне открыли глаза на красоту! И ничего... я выполню приговор и над этой... Нельзя, чтобы красоту жизни точили зловонные черви!
А Вера думала: еще бы раз взглянуть на театр...
Тем временем в подвале гестапо запуганный человек в исполосованной полицейской форме измученным голосом рассказывал все, что ему было известно про «полицейского» Дробыша, про Игната, фамилии которого не знал, про семью Феофила, про то, что с ним держит связь некая высокая красивая женщина... Он не так много знал, этот отвратительный, безвольный тип, однако и то, что он говорил, было очень важно... В тишине хлипкий голос звучал как капли воды, что падают, падают на каменный пол.
— Ну, как? — с нескрываемым удовольствием спрашивает Рихтер у оберста Фихтенбауера.— Я вам говорил, шеф, что надо постепенно, не спеша, помаленьку... А потом — когда станет все известно, ударить в лоб. Надо дать этой женщине талон... немного материала... мануфактуры, как она говорит. А этого выпустить. Сейчас же. Немедленно. Теперь он наш.
При других обстоятельствах обер-лейтенант не позволил бы себе такого фамильярного тона по отношению к оберсту. Но теперь, когда «высокая особа» на его стороне... Оберст молчит. Так молча они поднимаются по ступеням — оба высокие, длинноногие,— а навстречу им движется третий гигант — оберст фон Гельмут. В руке он держит бумагу, он машет ею перед глазами этих двух и ничего, ничего не может выговорить от бешенства. Рихтер берет бумагу. Читает:
— «Смерть тем, кто служит немцам!» Что это?
И тем не менее Рихтер потребовал: освободить полицейского, приказать, чтобы за ним следили, чтобы каждый его шаг, каждая его встреча фиксировались...
Вечером хлопца выпускают из страшной камеры.
Он опять под звездным небом. Опять легкие жадно дышат вольным воздухом, что пахнет липовым цветом. Горит после побоев тело... Но что из того? Заживет! Могло быть и так, что он не почувствовал бы этой сладкой боли. Сладкая боль! Она только сильнее убеждает, что он жив, что он свободен...
А какой ценой куплено право жить?
И какой она будет — эта жизнь?
Хлопец шагает ночью по пустым улицам, ощупывая в кармане пропуск... Тишина нарушается лишь криками часовых. Куда идти? В казарму? Нет, нет! К хозяйке. Там он разузнает про Дробыша... Дробыш ему нужен!.. Зачем? Чтобы рассчитаться за право жить?
Он толкает ногой дверь. На столе лампа. На кровати — хозяйка.
— Добрый вечер, хозяйка! А где Василь?