Над ними было звездное небо.
— Сымон погиб как настоящий герой. Без этих двух наша операция была бы выполнена только наполовину. Запомним его таким, Вера, с горящими глазами и гранатой в руке... Теперь я должен вам сказать: через час мы с вами расстаемся. Вас всех ждет товарищ Андрей, Нинин муж...
— А вы?
Кравченко ответил не сразу.
— То, что я хочу вам сказать, мною взвешено и продумано. Возможно, это покажется вам немного элементарным, но пусть так... Здесь я еще способен принести пользу нашему делу.
— Без людей...
— Что вы! Люди есть... Со мною остаются Казик, Иван Иванович... много людей! А сколько молодежи?! Вот ими я и обязан руководить. Не возражайте. Терешко, думаете, может донести на меня? Он же не знает о моем существовании, он мне не страшен. Ясно, что вам оставаться здесь нельзя. Я думаю, Терешко вряд ли теперь представляет собой опасность. Он хоть и жив, но морально уничтожен. Я не знаю, что сказал ему Сымон, однако представляю этот разговор. Так что — все, Вера.
Вера чувствовала: то, о чем они говорят, имеет хотя и важное, но далеко не главное значение. Сказана лишь частичка из того, что надо сказать. Она нашла его руку и крепко пожала. Он ответил ей таким же крепким рукопожатием.
— Мне трудно будет без вас...
— Скажите, Игнат, у нас ость семья?
Он промолчал.
— Была... Жену и сына убили немцы. В Новосибирске жила мать... Она ужо старая и, думаю, уже не дождется меня...
— Жестокая правда!
— И все же она лучше, чем святая ложь. В жизни бывает так — скажешь тяжелую правду, жаль человека, но потом, как минет первая боль, становится легче. И тому, кто выслушал, и тому, кто сказал... Один грех на моей душе...
За забором, на улице, пронеслась машина; возле калитки мотор заглох.
— Какой грех, Игнат? Говорите.
Но Кравченко встал, собираясь идти.
— Вы уверены, что это нужно?
— Уверена.
Он задержался на крыльце. В столовой снова зажгли свечку.
Их ждали.
— Вы, Вера, вы все, мои друзья, стали родными для меня... Мало работали вместе, но расстаюсь с вами, как с бойцами батальона, которым командовал... Кто знает, доведется ли слова встретиться. Будем верить, что встретимся. Кончится война — ваша Беларусь станет свободной, значит, и моя Сибирь — вольной... Вера, извините, я — солдат. Я больше не могу молчать... Скажите, у вас есть надежда?
— Даже две, Игнат. Одна — на скорую победу. Другая — на встречу с мужем.
— ...Ваш муж погиб смертью героя. Не я должен был сказать вам об этом, но я не могу больше таить...
Молчание.
Он тяжело ступает на крыльцо, костыли его гремят. В столовой — Нина, электрик, Дробыш.
— Присмотрите, Нина, за Верой.
— Может, я...
Игнат и Дробыш встречаются взглядами. Во взгляде Игната — приказ, во взгляде Дробыша — согласие.
— Не надо, все, уже все...— говорит Вера, входя в комнату.
— Убитых, считают, человек пятьсот, в том числе офицеров человек сто. Есть тяжелораненые. Улица забита немцами. Ходят слухи, будто среди итальянских солдат что-то вроде бунта. Требуют, чтобы их отправили на родину. Какой будет приказ, товарищ командир?
— В машииу и — прочь из города. Прорваться! Чья машина? Терешко? Значит, с пропуском? Тем лучше. Ну, товарищи, прощайте!
— Прощайте, товарищ Игнат!
— До встречи!
Каждый подошел к нему и пожал руку: Нина, электрик, Дробыш, Вера и Мирра. Вышли. А он стоял, опираясь на костыли, глядя вслед товарищам. Стоял один, а кругом кипела жизнь, и стрелка истории продолжала двигаться вперед и вперед, отсчитывая минуты трудной годины...
В ту же ночь, морально раздавленный всем пережитым, Терешко крадучись пробирался в свою квартиру. Ревели в темноте сирены санитарных автомашин, перекликались патрули, ветер разносил по улицам запах дыма. Небо набивалось багрянцем — то были отсветы пожаров, затмивших собою утреннюю зарю. Наконец Терешко улучил минуту и перебежал через улицу, и тут он увидел в выбитом окне своей квартиры силуэт немца с автоматом. Прижимаясь к стене, Терешко обогнул дом и очутился на другой улице. «Где я?» — спросил себя, шагая дальше. Он шел и шел, усталость валила его с ног. Чтобы не упасть, он держался за забор. Так он дошел до открытых ворот, зашел в незнакомый двор. Остановился.
Внутри у него что-то словно оборвалось и, казалось, эхом отозвалось в тишине...
XII
Быстро светало, поднималось солнце, и навстречу ему на предельной скорости мчалась машина. За рулем сидел Дробыш, рядом, кутаясь в наброшенную на плечи шинель — Вера. Молчали. Подавшись немного вперед, электрик силился разглядеть цифры на спидометре. Он, как и Дробыш, чувствовал, что скорость неуклонно снижается. Вот замелькали подступавшие почти вплотную к дороге перелески, более густые, чем там, возле города, где немцы их вырубили. Вот показался переезд, который надо проскочить во что бы то ни стало. Но все равно — им еще ехать да ехать. Перейти на малую скорость? Какой смысл?.. Дробыш круто поворачивает машину, и она, немного пробежав, глохнет.