— Только снимите эти шелка,— пищит она по-русски.— Там придется носить мусор и кирпичи. Если бы у вас была специальность! Но не горюйте... — И она вдруг начинает хрипло смеяться; Вере кажется, что она не смеется, а давится,— С такой внешностью... не пропадете!
Плюнуть ей в лицо? И... снова попасть в руки какого-нибудь фашиста?
Вконец обессиленная пережитым, Вера выходят из комнаты. Возле двери встречается с той самой учительницей, с которой они шли из местечка. Имя учительницы — Наталка. Это невысокая полная женщина, подвижная, верткая... Наталка чем-то озабочена и спешит, однако, при виде Веры, все же останавливается и радостно восклицает:
— Верочка! Ну, как? Кого-нибудь нашла?
— Вот,— говорит Вера и показывает повестку,
Наталка пожимает плечами:
— Вас... архитектора, художника!..
Вера оглядывается по сторонам.
— Нет! Я этого им не сказала. Зачем? А вы? Что вы делаете, Наталка?
Учительница замялась:
— Школу буду организовывать.
— И вы... можете это?..
Вера не кончила — горло перехватила спазма,— но Наталка поняла ее. Она ваяла Веру под руку и вывела на крыльцо биржи труда.
— Жить же надо, Вера Васильевна,— сказала она, и уголки губ у нее вдруг опустились: вот-вот заплачет...— И потом... лучше, чтоб наших детей учила я, чем это будут делать немецкие подстилки.
Вера отшатнулась от нее.
V
A Мирра так и не пришла.
Сухими, выплаканными глазами смотрела Роза Моисеевна на Веру, ни о чем не спрашивала, однако молодая женщина читала в ее взгляде немой вопрос: а может, случайно узнала что-нибудь и про Мирру? Хотелось как-то успокоить, утешить старуху, и Вера сказала:
— Ничего, Роза Моисеевна, подождем еще.
Получилось сухо — никак не могла избавиться от усталости и чувства страшного одиночества. Так и сидела под колючим взглядом старухи — в шелковом, хорошо сшитом платье цвета беж. Старуха, наконец, сказала:
— Вам надо зарегистрироваться, Верочка. Тех, кто не зарегистрировался, они наказывают.
Она ничего не ответила, только показала полученную на бирже труда повестку. А плечо ее горело от прикосновения руки того фашистского солдата. Вывела Веру из этого состояния, близкого к трансу, старуха. Она потянула на себя ручку своей коляски, колеса двинулись, и старуха подъехала к столу. Вот так она и господарила лет десять — передвигаясь по хате на колесах, от стола к печке, от печки к шкафу с продуктами. Она свыклась с этим, приноровилась и не хотела быть обузой для своих племянников. Теперь старуху томила, терзала великая боль — из-за нее Миррочка осталась в городе, и Борис пошел один, захватив свою скрипку, которую ему лишь недавно выдали из государственного фонда. Старуха тяжело переживала, хотела и не могла успокоить себя мыслью, что с Миррой ничего не случилось. Но внешне ничем не выказывала этой боли, этого беспокойства — она видела, что Вера тоже в беде и что ее надо поддержать. Старуха достала из шкафа банку с маслом, оладьи, налила в стакан холодного уже чаю.
— Ешьте, Верочка, вы устали.
Вере стало стыдно — неужели она не может взять себя в руки. Старая парализованная женщина заботится о ней, о Вере, у нее такое горе, вдвойне горе, а она, Вера, молодая и здоровая, принимает эти заботы. Есть? Она будет есть, будет что-то делать, будет завтра таскать кирпичи, мусор, что угодно...
- — Спасибо, спасибо, родная Роза Моисеевна! — горячо говорит она.— Нет, я утаила, что я архитектор. Зачем? Кому это нужно в такое время? Театры, дома отдыха, музеи, санатории... это то, о чем я мечтала, когда делала свою дипломную работу. Эта моя мечта осуществлялась. А теперь... там написано: «Вход русским и белорусам запрещен». На здании, которое создано мною и Наумом,— вы понимаете? Нет, я не могу. По принуждению я еще, может, и буду работать, но только по принуждению.— И глянула в глаза старухи, и увидела в них тень душевной боли. Спохватилась, упала перед нею на колени.— Вы... вы... не горюйте, Мирра придет, ее надо отыскать. Попросить этого... вашего брата...
Старуха гладила ее пышные темно-каштановые волосы сухой, горячей рукой.
— Я просила его, он скоро придет. Ах, Верочка, какое горе свалилось на наши головы. Вы молодая, вы не помните. А я помню те времена, когда устраивались погромы... Кажется, это было так давно, отошло в небытие. Жили мы мирно, в согласии, счастливо, всем места хватало. А теперь... теперь снова придет такое, когда людей поделят на чистых и нечистых, на достойных и недостойных... под немецкий сапог попадем не только мы, евреи, но и вы... «Вход запрещен!»
Вдруг рука перестала гладить волосы и над Вериным ухом зашелестела бумага. Вера подняла голову — старуха держала цветную репродукцию, которая вчера вызвала такую бурную сцену. Сталин и Ворошилов идут по Кремлю!