— Я спрятала это от них... от родного брата... здесь, на сердце... Это то, чем жили и Борис, и Миррочка, и вы, и я, старуха... К нам придут на помощь, Вера Васильевна, но дождемся ли мы этого второго воскресения? Хватит ли у нас силы пройти через все испытания?.. Вот мой брат,— продолжала она после тяжелой, глубокой паузы,— младший... Он уже растерялся. Вместо того чтобы убежать, он пошел к ним на службу. Сам пошел! Не по принуждению, Верочка, а из-за малодушия. Я же вижу его насквозь. Он мне твердит — культурная нация. А что они сделали с евреями в своей Германии? Где они — писатели и ученые, прославившие Германию? А с нами...
За дверью послышались шаги. Старуха торопливо спрятала на груди репродукцию. Вера встала. В комнату вошел Лазарь Шац. Невысокий ростом, краснолицый, чернявый, старательно выбритый, чисто одетый. Обыкновенный человек... Но в черных глазах его, когда глянул на Веру, было что-то такое, что вызвало неопределенное желание — и пристыдить его, и пожалеть.
— Не смотри так, Лазарь,— сказала сестра.— Это наша соседка, жена Наума Штарка. Вы не знакомы, потому что ты не бывал у нас... Только опасность заставила тебя вспомнить про родных... Ну, что Мирра?
Лазарь отвел глаза от Веры.
— Твоя Мирра, Роза... А разве у вас никогда не болели зубы? — вдруг спросил он у Веры.
Стало даже смешно.
— Никогда.
— Д-а! Вот поэтому мы и не встречались, но вас я знаю...
— Вчера вечером мы познакомились здесь, в этом доме,— сказала Вера и вышла из комнаты.
Старуха Шац крикнула ей вдогонку:
— Приходите ночевать, Верочка, я ж одна и вы...
Вера переоделась. Только после того как она сменила платье, жгучее прикосновение пальцев к ее плечу перестало мучить. Она взялась прибирать квартиру, которая за эти два месяца приобрела нежилой вид. Вытерла пыль, подоставала из шкафа всякие вещи, некогда украшавшие эту уютную квартиру: салфетки, вазы, статуэтки. Машинально, без всякой определенной цели, подошла к столику, на котором стоял радиоприемник — красивый полированный ящик с бархатным экраном, на котором были вышиты красные розы. И только сейчас заметила — приемника нет. Вынутые из шкафа вещи остались на столе. Расставлять их отпало всякое желание. Зачем? Кому это теперь нужно? И опять в зеркале увидела немного косо висящий рисунок дома с пустыми окнами.
Где вы теперь, люди советского искусства,— Борис Шац, Наум, Назарчук, Терешко? Товарищи и друзья. И про Терешко она думала теперь, как и про других, — товарищ и друг. Книги Терешко, наверное, жгут в печках и жарят на этом огне награбленные сало и «яйки»... Судьба мужа ее очень волнует, но так же ее волнует и судьба Назарчука, этого неутомимого энтузиаста с длинными деятельными руками, которыми он энергично жестикулировал, когда разговаривал с кем-либо. Хоть бы он был здесь... А вот с Терешко ей не хотелось встречаться после того случая... Однако, если разобраться, то и он, Терешко, был милый, советский человек, ну, немного влюбленный в нее... так что за беда! Намек на еврейское происхождение ее мужа.., это, скорее всего, оттого, что слишком много выпил... Так хватит ли у вас силы пережить, одолеть это нашествие и сохранить в чистоте то, что вы добыли за годы советской власти, — свою науку, искусство и душу? Наполнить бы комнату музыкой, светом, людьми, счастьем! Как любил Наум свет во всем — в комнатах, в сердце, в проектах зданий...
Снова шаги — это Лазарь Шац пошел.
Вера с ключом в руках входит к Розе Моисеевне, и та встречает ее словами... отчаяние или гнев сделали их такими тяжелыми и страшными, те слова?
— Мирра в лагере... Всех, кого схватят, держат за колючей проволокой. Зачем она пошла после восьми часов? Все это из-за меня. И Лазарь... Лазарь отказался попросить, похлопотать за нее. Он но хочет рисковать!
VI
Утром она приходит на то место, где когда-то был колхозный рынок. Здесь уже собрались женщины — разного возраста, по-разному одетые. Впечатление такое, что они давно знакомы между собой и знают о жизни друг друга все. Веру встречают приветливо, но в этой приветливости чувствуется оттенок сочувствия и иронии:
— Еще одна святая душа. Может, как и мы,— бежали и не добежали?
У Веры нет никакого желания рассказывать, как она осталась в городе и очутилась теперь здесь, на развалинах рынка, и она кивает головой. Садится на горку кирпича, залитого утренним солнцем, и прислушивается к разговорам. Обычные разговоры женщин — страх за мужей и сыновей, которые у одной в армии, у другой неизвестно где, возмущение теми, кто стал — опять это слово! — подстилкой для немцев, а также страшной дороговизной и спекуляцией.