— Терпи. Такое наше бабье дело. В больницу надо, сейчас девчат побужу… — и, шаркая ногами, Никитишна вышла.
…Днем Лизе принесли кормить ребенка. Она повернулась на бок к стене и, впервые вглядываясь в лицо дочери, с болезненной жадностью искала в нем сходства с тем, кого, несмотря ни на что, любила. Незнакомое томительно-сладкое чувство наполнило ее. И теперь она готова была на все, — лишь бы вернуть отца своему ребенку.
За широким больничным окном нежным пухом зеленели деревья. Весеннее небо, бездонное и прозрачное, слепило глаза сочной голубизной. Девочка нетерпеливо кричала.
— Кормите, мамаша, — улыбнулась няня. — Есть хочет — жить будет.
Еле дождавшись обеда Михаил пошел в мастерскую, но Лизы на работе не было, и он побежал в общежитие.
— Как бы Ковалеву вызвать? Поговорить надо, — обратился он к Марфе Никитишне.
— Ишь ты, поговорить?! — вахтерша сдвинула очки на лоб, разглядывая заросшее рыжей щетиной его лицо, и сердито буркнула: — Нет ее…
— Нет?! — Михаил с немым отчаянием, которое бывает в глазах человека, потерявшего последнюю надежду, уставился на Никитишну.
Старухе стало жалко его простой бабьей жалостью.
— Башка непутевая, заварил кашу — сам не рад. В больнице твоя Лизавета. Дочь бог дал.
Бурков медленно снял кепку и, скомкав ее, обнял старуху.
— Дай я тебя, бабуся, расцелую. — Мне теперь… Вот, вот, — бессвязно бормотал он, доставая из пиджака бумажник. — Лизе вот и дочке все купите… — Михаил совал в руки вахтерши деньги.
— Погоди, непутевый. Руки сломаешь! Сам к ней иди. — Она старательно упрятала деньги ему в карман и подтолкнула в спину: — Иди.
Михаил неловко ткнулся в сморщенную щеку старухи и выбежал на улицу.
— Двери-то закрывать надо, не лето еще, — по привычке крикнула ему вслед Марфа Никитишна и, покачав головой, принялась за свое вязание. — Ошалел от радости! Ей-богу, ошалел!
ГАЛИМЭ
Галимэ стояла на чердаке у слухового окна и неотрывно глядела из-под руки на восток: «Успел ли сын уйти за реку?»
Как сквозь паранджу из порохового дыма, поднималось солнце, и земля медленно освобождалась от тумана, точно не хотела показать ему весь ужас совершившегося в эту июньскую ночь.
Среди привычных с детства запахов кизячьего дыма и свежего навоза Галимэ улавливала сладковатый трупный запахи запах гари.
Где-то там, за рекой, затихал бой, и город настороженно прислушивался к его отдаленным звукам. Но вот в соседнем дворе, будто пробуя свои силы, пропел петух. Ему отозвался другой, третий, и тотчас в степи, заглушая голос пробуждавшегося дня, застрочил пулемет:
— Та-та-та-та!
«Ахмет?!» — Галимэ вздрогнула. Прислушиваясь к стрельбе, она высвободила из-под платка ухо. Однако снова все затихло.
Черные продолговатые глаза женщины в горячей мольбе обратились к небу:
— Великий алла! Ты можешь все. Ты взял душу моего мужа. Наверное, так надо. Если хочешь, возьми еще мою, но пощади его!
Солнце поднималось выше и выше. Оно поиграло хрустальными каплями росы, что скопилась в разлапистых, густо-зеленых листьях тыквы на огородах, вызолотило крышу мечети, заглянуло во все уголки небольшого двора и с жаркой лаской остановилось на удлиненном самшитовом лице молящейся. Галимэ тяжело вздохнула и спустилась вниз.
Сегодня ночью, когда она молилась, со стороны женского монастыря раздались частые выстрелы и крики. В это тревожное время они не были диковиной, и Галимэ продолжала молитву.
Однако стрельба и крики все нарастали. Тогда женщина вышла во двор. В городе шел бой. Тут и там, словно факелы, горели постройки, пахло дымом и порохом, у моста через реку огрызался пулемет, слышались неясные крики и ругань.
Белые наступали на Троицк уж несколько раз, но такого еще не было.
Неожиданно во двор забежал сын.
— В полку предательство, мать. В город ворвались белые. Наших побито очень много. Мы уходим. — Он положил на ее плечи руки, сплетенные из тугих жил и упругих мускулов. — Мы вернемся, ани.
— Да хранит тебя пророк, сын мой. — Ахмет был такой высокий, что ей пришлось запрокинуть голову, чтоб заглянуть ему в лицо.
— У меня и так надежная охрана. — Ахмет похлопал по карманам своего темно-зеленого френча, которые вздулись от патронов. Френч ему подарил один из мадьяр добровольческого батальона.
— Жди вестей! — влажно блеснули в темноте чистые, как рисовые зерна, зубы Ахмета. Хлопнула калитка.
Галимэ грустно качала ему вслед головой. Она всегда старалась воспитывать сына, как велел шариат. Но спор сына с пророком начался давно, кажется, в год смерти ее мужа. (Он умер от холеры). Ахмету тогда исполнилось одиннадцать лет. Он ходил в мэктэп.