После той фотографии долго не было писем. Она не обижалась на сына, зная, как тяжело им всем там на фронте, и терпеливо ждала. Но ожидание становилось с каждым днем все мучительнее, и Полина Ерофеевна обратилась в часть.
Через два месяца пришло извещение, которое днем она показывала Юзефу. Был тогда, она помнит, сырой мартовский день. Он, как выпавшее звено в цепи, разделил ее жизнь на две. Одна была здесь, в маленьком закарпатском городке, другая там — в большом уральском селе, где в стенах школы ее ежедневно ожидало сорок пар разноцветных глаз, где прошла вся ее молодость, любовь, где родился сын.
Полина Ерофеевна не могла оставить ни то, ни другое. Если бы можно было разделить себя на части! Сдавив виски ладонями, она ходила по комнате и в который раз успокаивала себя: «Не может быть, не может…»
Пусть и чужая могила, она не смогла бы отказаться от нее. Здесь все пропитано ее слезами. Она не могла бы жить и без лаконичных писем Юзефа: «Все в порядке, пани». Они связывали обе половины ее жизни в одно целое.
— Скорее бы утро, — Полина Ерофеевна и страшилась ошибки, и хотела знать, чью же могилу она так долго считала могилой сына.
— Разве можно себя так мучить? Посмотрите, голубушка, на кого вы похожи. Вероятно, старик не понял чего-нибудь, а вы так расстраиваетесь, — точно ребенка, уговаривала ее за завтраком пожилая учительница, которая принимала Полину Ерофеевну, как родную. — Выпейте горячего кофе. Он придает силы, бодрость — очень хорошее средство.
Старушка налила в стакан ароматный напиток и подвинула к ней. Потом заговорила, пытаясь отвлечь женщину от тяжких дум:
— Зря вы вчера не пошли на концерт. Сегодня обязательно пойдемте, я билеты достану. Это пока такая редкость в наших краях. Чудесные артисты! Я думала — муж и жена, а оказывается — сын и мать. Этот Ян Марек — совсем мальчик, а играет, как божественный Паганини!.. Их песня мира — исключительная вещь!
— Ян Марек?! — Полина Ерофеевна, не допив кофе, вышла из-за стола. Теперь она вспомнила, где видела имена, написанные на ленте венка: на афише, на огромной афише у клуба училища прикладного искусства, гласившей, что молодой чешский скрипач Ян Марек и солистка Пражской оперы Ева Марек дадут два концерта.
«Господи, да что же это такое! — Полина Ерофеевна начала лихорадочно одеваться, бессвязно повторяя: — Они! Они!»
— Куда вы? Еще рано, куда? — пробовала остановить ее старушка, но та уже выбежала из комнаты.
И вот, стоя у кладбищенских ворот, еле переводя дыхание, Полина Ерофеевна глядела на город, не замечая теперь его красоты.
«Держи себя в руках, держи», — приказывала она себе, но нервная дрожь била ее. Полина Ерофеевна медленно брела по знакомой дорожке к могиле сына и недалеко от нее внезапно остановилась. Противная слабость заставила ее прислониться к дереву.
В оградке у могилы разговаривали трое. Старый Юзеф что-то рассказывал еще совсем молодой красивой женщине в строгом черном платье и сером газовом шарфе. Рядом, с букетом белых цветов в руке стоял мальчик, белокурый и голубоглазый.
— Как хорошо, что вы нам все рассказали, — донесся голос женщины, низкий и приятный.
Юноша, увидев Полину Ерофеевну, что-то шепнул на ухо матери. Женщина порывисто обернулась. Ее лицо, смуглое, с тонкими правильными чертами, выражало тревогу. Особенно глаза. В них было все. Смятение и радость, немой вопрос и отчаяние, затаившееся где-то в их темной глубине.
«Зачем медлить? Скорее, а то упаду», — подумала Полина Ерофеевна и, пересилив себя, сделала еще один, самый тяжелый в ее жизни шаг. Женщина кинулась к ней.
— Мать! Мать! — наклонившись, она целовала бледные руки Полины Ерофеевны. — Мать! Мать! — Потом закричала радостно: — Янек, иди, сынок, это его мама!
У Полины Ерофеевны даже не было сил вырвать руки. Она только бессвязно спрашивала:
— Кто вы? Зачем? Что вы делаете?
Женщина выпрямилась и виновато улыбнулась сквозь слезы. Она была маленькая и стройная, как девушка. Голос ее дрожал от волнения.
— Простите. Я напугала вас! Простите! Я все объясню, все объясню! — И она опять позвала юношу. — Ян, ну что ты стоишь, иди сюда.
Юноша подошел, неловко поклонился. Чуть заметная судорога на мгновение искривила его детский пухлый рот.
Через несколько минут все трое уже сидели на скамейке возле могилы, и Ева тихо спрашивала:
— Вы хотели знать, кто я?