Полина Ерофеевна молча кивнула. Она не могла говорить. Последние мгновения, казалось, отняли у нее остатки сил.
— Дело в том, что я… Нет, ваш сын… Разрешите я расскажу все. Вы должны знать все. — Низкий приглушенный волнением голос Евы как-то не соответствовал ее хрупкому сложению. — Я чешка. Когда в Прагу пришли фашисты, мне исполнилось восемнадцать лет. Я была уже солисткой оперного театра и совершенно равнодушно отнеслась к новым порядкам.
Все бедствия проходили мимо меня. Мне по-прежнему разрешено было совершать гастрольные поездки. В одну из них я попала в этот городок и случайно познакомилась здесь с одним инженером. Он работал на военном заводе и часто приезжал сюда к матери. Мы полюбили друг друга и поженились. По настоянию мужа я решила год отдохнуть и переехала к свекрови. Мой Ян был честным чехом и не мог мириться с новыми порядками. Ссоры с немецким начальством приводили меня в ужас. Я умоляла его беречься, смирить себя ради нашего будущего ребенка. Он неизменно обещал, но никогда не исполнял обещанного.
Ева очень чисто говорила по-русски и только иногда замедляла речь, подбирая нужные слова.
— Осенью во время аварии на заводе муж отравился газами, и его вышвырнули оттуда, как выкидывают прохудившуюся посуду. У нас оставались кое-какие запасы, и мы жили.
Когда оккупанты перешли вашу границу, они снова вспомнили о моем Яне, его руки еще могли держать ружье…
— О! — почти шепотом воскликнула ока. — С того дня, как моего Яна взяли на фронт, я уже начала понимать, что такое новый порядок! Конечно, еще не все. Мы с матерью остались совсем без средств. Я, было, упала духом, не могла работать, но через неделю родился наш сын. Я стала жить для него. Мне опять казалось, что все еще будет хорошо, что муж вернется. — Поглядев любовно на сына, Ева сказала со сдержанной гордостью: — Он очень похож на отца! И я дала ему его имя.
Вскоре и здесь утвердилась оккупационная власть. Первый раз за всю свою жизнь мне пришлось самостоятельно позаботиться о куске хлеба. Комендатура, узнав, что я певица, предложила мне по вечерам петь для германских офицеров. Я согласилась. Каждую ночь я должна была кривляться перед ними в кабаке, должна была улыбаться их пошлым заигрываниям, должна была беспечно распевать неприличные шансонетки и слушать их гнусные намеки. Я понимала, какую низкую и жалкую роль играю, но ради своего мальчика я согласна была идти на все.
Вскоре умерла моя свекровь, и мы с Янеком остались совсем одни. Прошел еще год. Силы мои подтачивало постоянное недоедание и утомление. В конце концов я слегла от истощения. И нас приютила одна хорошая женщина. Стояли тревожные дни, близился фронт. Женщина решила пойти в горы, к знакомым гуцулам, чтоб достать хоть немного еды, но начались бои, и она не вернулась. Я кое-как перебралась в подвал дома. Помню, в маленькое оконце видела только отсвет пожаров. И слышна была стрельба. Стрельба и взрывы.
Ева болезненным движением закрыла уши руками, будто вновь услыхала то, о чем говорила. Синеватые веки прикрыли ее глаза, и резкие морщины протянулись от глаз к вискам. Ее голос стал совсем тихим и чуть хрипловатым.
— Дом наш стоял на перекрестке, где сейчас строят кинотеатр. С одной стороны улицы били фашисты, с другой — русские. Не знаю, как Янек сумел открыть тяжелую дверь, или она сама распахнулась от сотрясения, только он выполз на улицу и попал в полосу обстрела. Я услыхала его крик и вскочила, но тут же упала от слабости. А Янек все звал и звал меня. Я выла, как волчица, я царапала руками пол и ползала по нему. Внезапно стрельба усилилась и заглушила крик сына. Во мне все оборвалось.
С первым проблеском сознания ко мне вернулась мысль, что моего Янека больше нет. Я опять впала бы в забытье, если бы не слабый стон.
Ева облизала сухие губы и судорожно глотнула слюну.
— Он доносился от двери. Надежда, что это стонет Янек, что ему нужна моя помощь, дала мне силы. Я подползла туда и оцепенела. Мне казалось, что я схожу с ума: на полу у стены сидел мой Ян. Не веря своим глазам, я схватила его и, как исступленная, ощупывала каждый сантиметр его тела, стараясь понять, откуда кровь. Но он был совсем невредим. Прижавшись ко мне, Ян что-то жадно грыз. Я подняла его руку к глазам и в кулачке обнаружила сухарь.
Но в это время я снова услышала тот же слабый стон… Я обернулась и увидела, что на полу у двери лежит русский солдат.
— Привяжи его, а то опять вылезет, — с трудом произнес он и, отдышавшись немного, попросил: — В кармане сухари. Вытащи, размокнут от крови.
Потом он начал корчиться от боли… Я поняла, что этому человеку обязана жизнью сына. Мне хотелось тут же по капле отдать ему всю свою кровь, чтоб он только жил, или умереть от сознания своей собственной вины перед ним. Ведь если бы я лучше следила за Янеком, солдат мог бы быть здоров… Но для раздумий времени не было.