Я начала снимать с него гимнастерку, чтоб перевязать рану, он отстранил меня.
— Не надо, в живот, дай пить!
Тут я разглядела, что передо мной лежит совсем еще юноша.
— Пить, — снова простонал раненый.
Я знала, что в таких случаях не дают воды, но с ужасом чувствовала, что это последнее его желание.
Ева нервно хрустнула тонкими пальцами. Ее большие карие глаза лихорадочно блестели.
— Разве я могла ему не дать воды? — с тоскливым отчаянием сказала она Полине Ерофеевне, стараясь поймать ее взгляд.
В лице старой женщины не было ни кровинки. Она сидела неестественно прямая, окаменевшая, с прикрытыми глазами. Пальцы бессознательными резкими движениями теребили концы Евиного шарфа, касавшегося ее колен. В эту минуту она подумала о том, что, действительно, если бы не оплошность Евы, ее сын, может, был бы жив и сейчас.
Полина Ерофеевна, точно от ожога, резко отдернула руки от шарфа. Ее отяжелевшие веки медленно поднялись, и на Еву устремился холодный пронзительный взгляд, полный вражды.
Ева вздрогнула и замолчала, но Полина Ерофеевна, сделав усилие над собой, кивнула, чтоб та продолжала.
— Я уступила ему, — тихо, с глубокой скорбью докончила Ева. — Я сидела, боясь пошевелиться, ощущая его смерть. Его рука медленно стыла в моей, и тут лишь я все поняла. Я поняла, что они отняли у меня мужа, пытались отнять сына и убили русского юношу, который отдал за моего Яна свою жизнь. Я кусала губы от сознания своего бессилия. Как мне хотелось, чтоб они заглянули ко мне вот сюда! — Ева страстно ударила себя в грудь сжатым кулаком. — О! Они, наверное, бы испугались! Я готова была перегрызть им всем глотки, готова была разодрать их ногтями, — почти одними губами прошептала она в изнеможении. — Долго я сидела так и только крепче прижимала к себе Яна, который по-прежнему грыз сухарь и не понимал, что произошло. Осторожно расстегнув пуговицу кармана на груди юноши, я нашла там красную книжечку и помятый конверт. В слабом свете из оконца можно было разобрать имя и фамилию — Юрий Петрович Первенцев, остальное все залило кровью.
Утром русские заняли город. Нас с Янеком отправили в госпиталь. Я просила сообщить, где похоронили русского юношу, и мне сообщили. Город несколько раз переходил из рук в руки, и нас вскоре эвакуировали в Россию. Там мы прожили два года. Вернувшись в Прагу, я поклялась привезти Янека сюда поклониться праху того человека, который ценою своей жизни спас его, — еле внятно закончила Ева.
Полина Ерофеевна точно не слыхала ее последних слов. Притупившееся за годы горе после томительной ночи и рассказа Евы Марек с новой силой вырвалось наружу.
— Ему было девятнадцать лет! — простонала она. — Сын, мой сын! Мой мальчик! — и, упав на колени перед холмиком, усыпанным белыми лилиями, Полина Ерофеевна безудержно зарыдала.
Ева в тяжком раздумье стояла на коленях рядом с ней, не зная, какими словами облегчить горе этой близкой ей женщины.
— Не плачьте! Не плачьте! — Ян настойчиво пытался поднять Полину Ерофеевну с земли. — Это, наверное, очень тяжело, но вы не плачьте, — он глубоко вздохнул и твердо добавил: — Я стараюсь быть таким, как он. — В его голосе было столько наивной искренности, что Полина Ерофеевна невольно подняла голову.
Детское лицо Яна с чуть заметным золотистым пушком над верхней губой дышало цветом живой юности, и Полина Ерофеевна подумала: «Ведь и его ждет участь моего Юрия, если война повторится».
Она встала с колен, привлекла к себе голову мальчика и поцеловала в высокий лоб, как целовала своего сына.
— Я прошу вас, — тихо, останавливаясь после каждого слова, сказал Ян, — приходите сегодня на наш концерт.
Полина Ерофеевна не могла ему отказать. Этот мальчик стал ей дорог: ведь в нем была частица ее Юрика. И вечером, хотя чувствовала себя совсем больной, она пошла на концерт, как обещала.
Первые же звуки захватили ее своей силой и красотой. Скрипка оживала в руках Яна то страстным, бурным порывом стихии, то неясным лепетом ребенка. Песня росла и ширилась с каждой минутой. Вот в дивное сплетение звуков скрипки и оркестра влился чистый, глубокий голос певицы. Ева подошла к рампе, развела руки, будто хотела обнять весь мир. Она пела по-чешски, но Полина Ерофеевна понимала ее. Ева пела людям о радости материнства, о первой улыбке ребенка, о том, что его ждет жизнь, полная великих, светлых дел, пела о том, за что отдали свои жизни миллионы сынов и дочерей земли. Она пела о мире.