— Понимаю, все понимаю, — сочувственно покачал головой Прохор Андреевич. — Незавидное у вас положение.
— Почему незавидное? Живем, как все, служим, стараемся.
— Да я не об этом. За старательность вон орденок вам прицепили. Вижу. Я про личную выгоду толкую. Ну что, скажем, имеете вы в собственном распоряжении? Шинель, сапоги, шапку? Ни кола, ни двора, стал быть. Я так понимаю. А теперича про себя доложу. Я кто? Простой баркасник-дикарь. А у меня какой ни есть домишко в пять комнат, дача каменная с террасой, антоновки да пепена шафранного шестьдесят корней содержу. И на машину очередишка подходит. Вот и прикидывайте.
— А что это значит — «дикарь»? — спросил Крупенин.
Прохор Андреевич зажал проступившую на губах улыбку, не спеша объяснил:
— Бригаду нашу этак величают — «дикая». Самовольная, стал быть. Сами подряжаемся, сами цены определяем. Чудно. А рыбаки пока что без нас не обходятся.
— Интересно, — задумчиво протянул Крупенин, как бы заново приглядываясь к своему собеседнику. — А почему же промышленность баркасы для рыбаков не делает?
— Как — не делает? Делает. Да куда они? На глубь только. А чуть где мель, ни с места — задир получается. А наши — везде ходоки, потому как форма другая. И днище не глубоко сидит. Полнейшая монополия, стал быть. Смекаете?
— Ну как же? Промахи промышленности используете?
— Так ведь не мы — другие используют. Мастеровой человек, он на том держится.
И хотя говорил теперь Прохор Андреевич мирно, с задушевной искренностью, Крупенин слушал его с еще большей настороженностью. — Значит, и сына в свою бригаду завербовать хотите? — спросил Крупенин.
— Да ведь какую склонность проявит. В письмах-то он вроде по пароходному делу интерес имел.
— Ничего я не имел, — запротестовал Красиков-младший. — Ты меня сам подговаривал в письмах. И в пароходство устроить сам обещал. Не правда разве?
— Дурак ты! — ожесточился Прохор Андреевич. — Я же знаю, что никакого офицера из тебя не выйдет. Жила у тебя тонкая. И в голове гайки надо покрепче иметь. Смекаешь?
Курсант побледнел от обиды, но промолчал, на ссору не полез. Лишь через некоторое время, когда Прохор Андреевич, поостыв несколько, перешел к уговорам, он решительно сказал:
— Знаешь что, бать, не уйду я из училища. Хоть что делай, не уйду.
И то ли неприступность сына поразила Прохора Андреевича, то ли расчеты какие принял он во внимание, но возражать больше не стал. Долго ходил по комнате, о чем-то раздумывал, хмуря свои кустистые брови, потом сказал, уже глядя не на сына, а на Крупенина:
— Ну что же, поглядим, стал быть, как оно сварится.
Придя домой, Крупенин долго не мог успокоиться. Уж очень поразило его поведение Прохора Андреевича. Ведь как красиво начал человек: «Истый волжанин. Мастер по лодочной и баркасной части». А на поверку вышло — рвач просто.
Несмотря на позднее время, спать Крупенину не хотелось. Он отыскал в ящике стола письмо Саввушкина и стал его перечитывать, размышляя: «Вот и у этого человека не сладилось что-то в жизни. Узнать бы вовремя да помочь. Ах, Саввушкин, Саввушкин! Представляю, что он обо мне теперь думает. А верил ведь, ждал: напишет командир, совет даст, подбодрит. Подбодрил, называется». И тут у Крупенина возникла заманчивая мысль: а что, если ему самому попытаться встретиться с Саввушкиным и поговорить с глазу на глаз, откровенно, по-товарищески?
Крупенин быстро вынул из полевой сумки карту и развернул ее на столе. Водя карандашом по ее полю, он сделал несколько пометок, соединил их линиями, измерил линейкой. Тут же, не убирая карты, открыл свой блокнот и уверенно записал:
«До Усть-Невенки, где служит Саввушкин, — сто восемь километров. Имеются две дороги: железная и шоссейная. Поездом надежнее. За сутки можно вполне туда и обратно. Время самое подходящее — каникулы».
27
Генерал Забелин любил опрятность и чистоту в казармах, и то, что увидел он в третьей батарее, доставило ему большое удовольствие. Правда, волжская волна с легкими пенистыми гребешками несколько смутила его, потому что за время службы в армии он привык к казармам строгим, однотонным. Но говорить об этом он не стал ни Вашенцеву, который сопровождал его, ни лейтенанту Беленькому, который находился с курсантами-малярами. «Ничего, — подумал Забелин. — Главное — свежо и чисто, и Красиков делом все-таки занялся». Он вспомнил, как Вашенцев доложил ему впервые об этой неожиданной затее. То было на другой день после приезда его из штаба округа с учебных сборов. Удивился тогда Забелин такому странному обороту дела: «Вы просто кудесник, Олег Викторович». Да и как было не удивиться. Ведь тот самый Красиков, о котором было столько неприятных разговоров, вдруг взялся за ремонт казармы. Сейчас Забелин опять похвалил Вашенцева, искренне пожалев, что не повезло ему с присвоением звания, что подвел его так нелепо, по-мальчишески, командир батареи.
Когда генерал, осмотрев казарму, собрался уходить, Вашенцев сообщил ему, что к курсанту Красикову приезжал отец, но почему-то быстро исчез.
— Ну?! — удивился Забелин. — Так вы-то виделись с ним?
— В том-то и дело, что не виделся, — ответил Вашенцев. — Командир батареи с ним встречался.
— Интересно, и что же он рассказывает?
— Да он во всем винит отца. От него якобы и все неприятности с сыном.
— Странно.
— Очень странно, товарищ генерал. Но вы же знаете, Крупенину трудно верить. Я даже подозреваю: не он ли подогрел человека поскорей уехать.
— А зачем ему это нужно?
— Все затем же, товарищ генерал, чтобы избежать разговоров, скрыть истину.
— Так вы разберитесь. Где он, кстати, Крупенин? Почему его нет в батарее?
Вашенцев вытянулся, прижал к бедрам ладони, как при строевой стойке, и, понизив голос, чтобы не слышали курсанты, доложил:
— Отпустил я его, товарищ генерал, с другом каким-то повидаться. Здесь недалеко. К понедельнику вернется.
Когда Забелин пришел в управление, городок уже плотно окутали вечерние сумерки, всюду, на улице и в помещениях, загорелись электрические огни. Он мог бы отправиться прямо домой, но подполковник Аганесян ждал его с документами последней почты.
Аганесян заметно нервничал. Он встретил Забелина в коридоре и тут же доложил, что все предложения Крупенина пришли обратно.
— Как то есть обратно? — не понял генерал.
— Пришли вот. — Аганесян, волнуясь, то поднимал, то опускал папку с бумагами, точно нянчил ее.
— А ну-ка, ну-ка. — Забелин вошел в кабинет и, не раздеваясь, склонился над запиской помощника командующего по учебным заведениям. В ней говорилось, что все вопросы, поднятые командиром батареи Крупениным, следует рассмотреть на месте и по каждому из них иметь практическое суждение.
— Любопытно, — сказал Забелин, задумавшись. — Ну и как вы, Акат Егизарович, смотрите на такое указание?
— Без восторга.
— А все же?
— Чтобы иметь суждения, товарищ генерал, нужно все проверить, испытать в действии. А как? Втиснуться в учебный план? Сломать его? Потом выслушивать: партизанщина у вас, безобразия. Я не знаю, товарищ генерал...
— Позвольте, позвольте — остановил его Забелин. — Ломать учебный план никто пока не собирается. Да этого, кстати, и не предлагают нам. Меня в этом другое озадачивает: — Он снял папаху, неторопливо пригладил упавшие на лоб волосы. — Ну, сообщим мы, предположим, в штаб округа свое мнение, а там не согласятся. Что же делать? Опять переписка? Как раз этого-то я и боялся.
— Но, по-моему, есть возможность поправить дело, — сказал Аганесян, неожиданно повеселев. — Разрешите?
Забелин бросил в сторону подполковника беглый взгляд:
— Какая возможность?
— Посоветуйте Крупенину обратиться в редакцию военного журнала.
— Свалить с плеч, значит?
— Не в том дело, товарищ генерал. Хотелось бы иметь авторитетное мнение. Не уверен я, что есть необходимость в крупенинских новшествах. У нас ведь не обычная воинская часть, а училище.