А Екатерина Дмитриевна продолжала с искренней досадой:
— Жаль Ирину, очень жаль. А с Олегом Викторовичем я, наверно, поругаюсь.
— Да, да... — рассеянно сказал Андрей Николаевич. — Мне вот аттестацию писать на него нужно, к званию представлять.
У Нади из-под рук упали на пол тетради. Она быстро подняла их и, повернувшись к отцу, спросила:
— Неужели в аттестации все это показывать нужно?
— А как же? На то она и аттестация. Да, кстати, — вспомнил вдруг Андрей Николаевич, — Крупенин ведь тоже преподнес мне новую штучку. Опять Саввушкина в училище тянет. Уже в часть к нему ездил.
— Что ты говоришь?! — удивилась Екатерина Дмитриевна и отодвинула чашку с недопитым чаем на середину стола. — Но это же хорошо, по-моему. Даже трогательно.
— И очень человечно, — прибавила Надя.
— А я думаю, что это просто игра в человечность, — сказал Забелин веско и убежденно. — Разве можно воробья превратить в орла? Да еще какого воробья-то, с ощипанными крыльями. Но то не проблема, — сердито отмахнулся Забелин. — То казусный факт, и все. А вот как быть с Вашенцевым, право, не знаю.
— Не торопись, подумай, — посоветовала Екатерина Дмитриевна. — Все же мы ему обязаны.
После чая Забелин молча выкурил одну за другой две папиросы, посидел некоторое время над развернутой полевой картой и, сказав, что ему нужно отдохнуть перед учениями, ушел в спальню. Екатерина Дмитриевна, убрав посуду, стала готовиться к занятиям. Только Надя не могла ни на чем сосредоточиться. Она все время думала о том, что сказал ей когда-то Вашенцев: «От меня ушла жена». Да, да, он так и сказал ей. А теперь выходило, что Вашенцев сказал неправду. Тот самый Вашенцев, которого она считала мужественным и терпеливым человеком, почти рыцарем.
В эту ночь Надя не спала. Она слышала, как оделся и ушел отец, как мать, закрыв за ним дверь, долго еще не гасила свет в спальне, — наверно, читала. У Нади было такое состояние, будто ее напоили каким-то бодрящим средством. Она поворачивалась к стенке, наваливала на голову подушку, упорно считала до ста, до трехсот, но никакая дремота не брала ее. Впервые в жизни она чувствовала себя виноватой, и это чувство угнетало ее до такой степени, что хотелось немедленно встать, одеться и уйти из квартиры.
Раньше, когда Надя встречалась с Борисом Крупениным, все было гораздо проще. Она целыми вечерами говорила с ним о прочитанных книжках, о просмотренных вместе фильмах. Ничего не надо было скрывать, ни о чем умалчивать. В последний раз он рассказывал ей о романе Виноградова «Осуждение Паганини» и посоветовал прочитать эту нужную для нее книжку. Потом книга о Паганини так и осталась у нее. Она лежала теперь на книжной полке вместе с недавней запиской Бориса: «Степная фантазия» великолепна. Хотел поздравить при встрече...»
О том, что пришел он к троллейбусу специально ради нее, она поняла тогда же, как только увидела его сияющее лицо под светом большого электрического плафона. Ей показалось, что он сейчас же подойдет к ней, и она была готова кинуться навстречу, потому что в тот вечер сердиться было нельзя, невозможно. Она забыла даже на какое-то мгновение, что за плечами стоял Вашенцев, и вспомнила о нем, когда уже вышла из троллейбуса и он, взяв ее под руку, зашагал рядом.
Пока они шли по улице, давя каблуками хрупкие льдинки замерзших лужиц, Надя все время чувствовала за спиной взгляд Крупенина. Она чувствовала его и сейчас, в темноте тихой и душной квартиры. И от этого еще сильнее росло сознание вины перед ним.
36
Было около двух часов ночи, когда в третьей батарее объявили тревогу. Тихая, погруженная в сон казарма в одно мгновение наполнилась короткими командами и топотом сапог по гулкому дощатому полу. Не зажигая света, курсанты разбирали шинели, противогазы, находили в пирамиде свои автоматы и, выбежав из казармы, вставали в строй на заранее отведенном месте.
Крупенин в первые минуты сборов находился в казарме возле дневального, а когда казарма опустела, вышел во двор училища, где командиры взводов уже готовили курсантов к посадке в машины.
Со стороны парков подходили мощные тягачи с кабинами станций, пусковыми установками и ракетами, спрятанными под брезентом на специальных люльках. Машины двигались в ночной темноте с потушенными фарами. Грохот гусениц и гул моторов в эту тихую, дремотную пору были особенно внушительными для молодых курсантов.
Крупенин волновался, но в то же время чувствовал прилив бодрости. То, что происходило сейчас во дворе училища, напоминало ему о трудной и тревожной службе на Севере, о постоянном беспокойстве за судьбу Родины, за тишину и неприкосновенность ее границы. Задача, поставленная командованием перед расчетами, — быстро выдвинуться в район высоты Ковыльной, занять стартовую позицию и быть готовыми к уничтожению воздушных целей — тоже представлялась ему не условной, а вполне реальной, требующей таких же усилий, какие нужны были там, на Севере. И Крупенину хотелось, чтобы все это почувствовали курсанты его батареи, а почувствовав, поняли, как трудна и ответственна их профессия в современном военном деле.
Перед самой посадкой на машины к Крупенину подошел полковник Осадчий. Его невысокая суховатая, но подвижная фигура в темноте казалась совершенно юношеской, и только басовитый с хрипотцой голос выдавал в нем человека уже давно не молодого.
— Вот что учтите, — сказал он Крупенину. — Конечно, главное внимание — выполнению задачи. Показ, объяснения и прочее. В этом суть. Но курсанты ни в коем случае не должны себя чувствовать оторванными от того, что происходит в мире. И тут вы на своих агитаторов нажимайте как следует. Радио в подразделениях есть, газеты будут доставлены.
— Понятно, — сказал Крупенин.
Перед самым выездом из городка вдоль колонны пробежал майор Вашенцев, предупреждая всех сидящих на машинах строго соблюдать, дисциплину марша. Остановившись, он подозвал к себе Крупенина и, будто не одному ему, а целой батарее, крикнул:
— Смотрите за людьми в оба. Никакого самовольства чтобы не было. С машин без команды — ни на шаг. Ясно? — И тихо, словно по секрету, прибавил: — Не забывайте, что с нами командующий.
К высоте Ковыльной колонна двигалась по открытой степи, не включая фар, соблюдая дистанцию между машинами. Крупенин сидел в кабине тягача вместе с радистом и в открытый люк смотрел на чуть-чуть поблескивающую под звездами дорогу, на холмы, полукружья которых проплывали то слева, то справа, почти слитые с темной и сонной далью.
И снова Крупенин думал о поставленной перед расчетами задаче, о нанесенном на полевые карты «противнике» и его авиации, которая с наступлением рассвета попытается непременно совершить нападение на город. А город спал, ничего не зная о той воздушной схватке, что готовилась на его дальних подступах. И хотя эта схватка именовалась в приказе учениями и противника изображали самолеты ближних авиационных подразделений, исход ее все равно, представлялся Крупенину очень важным.
Чем дальше в степь уходили готовые к бою ракетчики, тем труднее складывались для них условия марша. Едва успели они по команде «газы» надеть противогазы и увеличить дистанцию между машинами, как послышалась другая команда: приготовиться к форсированию балки Широкой с крутыми глинистыми берегами и остатками весеннего паводка.
Закипела под стальными гусеницами черная, как нефть вода, закачались в ней встревоженные сонливые звезды. Дно балки было неровное, каменистое, и машины, глухо и натужно гудя, колыхались, как рыбачьи баркасы на крутых речных волнах.
Сразу же, за балкой, началась борьба с предполагаемыми десантниками «противника». Не снимая противогазов, курсанты спрыгивали с машин и, рассыпавшись в цепи, короткими перебежками устремлялись в темноту за своими командирами.
Крупенин следил за курсантами очень внимательно, и в душе у него то возникало беспокойство за какую-нибудь их оплошность, то наплывала радость, когда, все было хорошо и удачно. Больше всего радовался Крупенин боевому азарту молодых курсантов, их точным действиям, стремлению не отставать ни в чем от товарищей старшего курса. Именно этого и добивался Крупенин, готовя батарею к учениям.